— Нет, это я так. Кофе горячий.

— …а у меня будет огромная кухня, сад и соседи, которые не «снизу» или «сверху», а так, как надо в нормальной, г о р и з о н т а л ь н о й жизни — справа и слева. А вам с мамой я буду писать письма. Ты опять смеешься! С тобой невозможно говорить серьезно! Ты как ребенок!

— Дочь, почему ты так хочешь стать взрослой американкой? Тебе хочется спокойствия? Тишина, яблочный пирог, индейка в День благодарения и пицца по телефону? Если так — я спокоен. Ты счастливая. Ты не знаешь, что такое взрослая жизнь. Твой избранник отгородит тебя от мира стенками кухни, но надорвется, пытаясь отгородить от тебя весь мир. А мир, голодный, грязный, вооруженный до зубов, скоро придет ко всем нам. Я хочу, чтобы тот, кто с тобой рядом, тебя берег и охранял. Тебя и твоего ребенка.

— Папа!

— Что «папа»? Ты мать за нос води, а не меня. У нее насыщенная личная жизнь, вот и не замечает…

— Ты ей не скажешь?

— Сама скажешь.

— Папа, когда ты будешь говорить как все?

— Как все?

— Ну, не так закручено. Иногда мне трудно тебя понять.

— Зато я тебя понимаю. Сколько?

Когда сын был совсем маленьким, Кей сажал его на байк перед собой. Даже приварил на топливный бак старого байка маленькие скобы с рифлеными ручками, чтобы держаться маленькими кукольными пальчиками. Сын с серьезным видом напяливал специальный детский мотошлем. Кей ждал, когда сын кивнет (особый, только им двоим известный знак), и тогда резко трогал с места. Сын это обожал.

Не так уж много времени прошло с тех времен, а как все изменилось!

Уже полчаса они вдвоем нарезают по лучевым просекам в Сокольниках.

Сын сидит сзади и молчит. Кей и сам не знает, зачем захватил сегодня тот самый детский шлем. Сын с недоумением посмотрел и даже не стал брать в руки. Не улыбнулся, не рассмеялся. Так и болтается шлем, привязанный к багажнику. Сыну Кей отдал свой. Себе повязал красную бандану, которая ему не очень нравится, но оказалась единственной чистой.

Сын молчит. Кей пытался говорить с ним, тот отвечал только «да» и «нет». Через пять минут такой беседы Кею захотелось крепко зажмуриться и представить, что он всегда был холостяком, а если у него и есть дети, то очень далеко. В веселой, прококаиненной насквозь деревне в Андах. Или на ферме мрачного семейства буров по ту сторону южноафриканской границы. Там его после болотной лихорадки выхаживала тоненькая девушка…

Сын держится за куртку Кея как-то странно, словно делает одолжение. Кей чувствует это и нервничает. У него затекла нога, непрерывно занятая коробкой передач. Тонко улавливающий настроение хозяина, ХаДэ мудро взял на себя основную часть работы по управлению ездой.

Кей оглядывается и натыкается на взгляд сына. Тот смотрит так, будто знает нечто, недоступное пониманию Кея. В сыне — все равнодушие мира. Он не задает вопросы. Точнее, задает, но в манере, которую Кей в других условиях счел бы издевательской.

«Сын, ты не хочешь рассказать о своей жизни?»

«Рассказать о своей жизни?»

Кто кого спрашивает? Он не издевается, просто он такой.

Откуда у него это равнодушие?

Кей как-то навестил сына дома в день рождения. Подарок принес, сейчас уже не помнит какой. Хотел на байке покатать его приятелей, присмотрелся и отпал.

У сына и компания такая же. Сидят и часами напролет молча смотрят MTV. Даже не смеются. Вид такой, словно пережили атомную атаку, а сейчас ждут общий сигнал помирать. Задерут лапки кверху и — кувырк!

Им будет скучна даже собственная смерть.

Сын, похоже, замер. Или замерз. Он ничего не хочет. Даже пешком передвигается неохотно. Весь его вид говорит об абсолютной бесполезности.

«Как и мой вид», — подумал Кей и поддал газу. ХаДэ подкинуло. Сын молчал, словно и не заметил, хотя его пробило до копчика.

Метро. Станция «Сокольники».

Они молча переминались. Им нечего сказать друг другу. Издалека взглянуть — два подростка с байком. Сын уже догонял папу по росту. Стоял рядом, смотрел, как курит отец. Но видел, что на них обращают внимание. Не одна симпатичная девчонка останавливалась рядом, якобы просто так. А на деле — демонстрировала, что не прочь познакомиться с мальчиком, у которого такой замечательный отец с еще более замечательным байком.

Сын посмотрел на часы. Ему некуда спешить. Он взглянул на часы просто так, абы что-то сделать. А вот сейчас заговорит просто так, абы что-то сказать:

— Папа, почему ты не ездишь на машине?

— Сын, байк — для двоих. Он сближает людей крепче, чем машина, в которую понапиханы люди и масса прочих ненужных вещей. Пассажирам в машине плевать на водилу, и они занимаются своими делами, не замечая его стараний. В машине все разобщены и обособлены, как и в жизни. Водитель мучается от присутствия бесполезных людей и вещей, которые он вынужден таскать всю жизнь. Байк, сын, — это свобода!

Разглядывая облака, сын произнес:

— Папа, ты ко мне больше на этой штуке не приезжай. От нее разит какой-то гадостью. А лучше вообще не приезжай. Никому это не нужно.

Кею нечего ответить сыну. Он и не хотел ничего говорить. Зачем говорить? Повторять слова, которые сын слышал тысячи раз?

Прощай, сын.

Срываемся, ХаДэ. Надо развеяться. Едем к бабам.

Кайра сказала «Жду!», Кей отдал телефону-автомату трубку и бережно вытянул карточку. Разогнав столпившихся перед байком малолеток, оседлал ХаДэ, резво проскочил переулок, круто заложил на повороте и на большой скорости пошел в сторону Басманных улиц. Туда, где контора Кайры, где его ждут и где ему всегда рады вроде бы посторонние люди. С родственниками все иначе. Сложнее.

Однажды старик-отец сказал Кею:

— Я наблюдаю тебя и всю общину байкеров только в процессе езды.

До болезни отец занимал крупный финансовый пост в оборонном ведомстве. Профессия оставила неизгладимый отпечаток на манере его речи. Он никогда не скажет: «Я тебе позвоню, сынок». Он произнесет на полном серьезе: «Я свяжусь с тобой по телефону». «Процесс езды» тоже из этого лексикона.

— Уважаемый родитель, в ответ на ваш запрос…

— Не дразни старших.

— Извини. Какой человек — такая езда. Мототурист хочет ехать, мотоспортсмен — доехать, а байкер — уехать.