"Их погубил рассудочный бог, - будто бы подумал Андрей, переходя на другую сторону пустынной, занесенной снежной пылью улицы, - бог преувеличенной, доведенной до абсолюта разумности".

И именно этот бог мучил и отвлекал его ложными идеями в то многообещающее и отцветшее пустоцветом лето. Он наслаждался своей сдержанностью, этими неведомыми ему раньше ощущениями, и мучением возбужденной им женщины, дышащей ему в плечо, и силой своего духа. Он казался себе всемогущим, как будто именно это было когда-то его целью, как будто всемогущество вообще нужно кому-то. А Вельга была счастлива, она поняла все по-своему, как выражение особой нежности, даже бережности. Как желание растянуть удовольствие, довести накал до предела, до высшего блаженства. Она была уверена, что будет и вторая ночь, и третья, и десятая. Что впереди - миллиарды дней, и что там значит какая-то одна ночь? Они как ни в чем не бывало купались в море, и она говорила, что это у нее впервые: в буквальном смысле слова переспать с мужчиной, и больше ничего и как, мол, это здорово. Во вторую ночь Андрей, дабы не искушать себя, до безобразия напился, его рвало, выворачивало, и он уснул лишь под утро, уткнувшись в терпеливые Вельгины колени. Вельга ходила потерявшей соображение королевой. Она просто ничего не в состоянии была понять. Он без конца поил ее приносимой от источника водой, смотрел длинно и гипнотизирующе, иногда, заламывая руки, валил на песок и просто дурачился, кусая шею, ухо, ключицы. Недалеко были водопады - ходили и на водопады. С трудом удерживаясь под обжигающе ледяным бешеным напором стекающей с гор воды, широкой полосой низвергающейся с речного ложа, визжали дико и, на зависть иным отдыхающим, ошалело. И, совсем обессиленные, вымученные, при раннем и быстром южном закате уже в темноте бредущие по невидимым камням наверх, просто рухнули на увитую лозами кровать, под далеким проглядывающим в недостроенную крышу небом, над травяным, еще не вымощенным полом, у лезущего в неостекленное свежее окно виноградом. И это была их последняя ночь. И бороться с плотью уже не хотелось, и не хотелось уже представлять себя сильным, а хотелось просто Вельгу, но Андрей из-за своего удержания опоздал, и такая разница была между Вельгиным горящим вызревшим пылом и его размеренным медленно плывущим желанием, что Андрей не посмел, испугался этой несоразмерности, этого несоответствия, могущего все испортить: и пьянящую безмятежность предыдущих дней, и зной, не смываемый морем, и колючую упругость ледяных водопадных струй, и весь его фантастический искусственно созданный настрой. Взамен может остаться лишь неудовлетворенность, которую никак уже не исправишь, потому что - некогда, скоро всем уезжать, забиваться в щели городов, переживая в своих норах затяжную скучную зиму. Тогда казалось важным увезти нетронутость образа какой-то высокой несуществующей любви, поверить на миг в этот образ и своей холодностью, спокойствием не оскорбить пугающую его страсть Вельги, льнущей к нему со всем пылом и бесстыдством обреченности, когда падение в бездну кажется лучше здравомыслия и гордого показного равнодушия. А теперь все это лопнуло, исчезло, как искусственное покрытие, и осталась лишь глупость. Обыкновенная глупость и снобизм. Просто он захотел слишком многого, сразу - и не получил ничего. И вот теперь - только зима, и бесконечность снега, и холода, постоянное отсутствие денег, которые почти все уплывают на еду, и все это надоело страшно.

С разлету в темноте Андрей налетел на незамеченный рыхлый сугроб, пропорол его своим телом, оставив за воротником, в рукавах, карманах порции белой невесомой массы. Снежный человек, йети, случайно забредший в город, шатающийся в нем без дел. Ощущение было настолько сильным, что вызвало жажду разрушения. Разрушение - это бунт против условностей. Любых. Условностей размеренности существования, так пленявшей летом, условностей границ, отгороженных стеной непонимания, из которых соткан город. Что стоит, к примеру, открыть любую из этих дверей и войти в СВОИ владения? Для согрева или присвоения, неважно. Вот хотя бы коробка спичек. Дойдя до ближайшего дома, Андрей задрал голову. Темных окон было много, Андрей наугад выбрал какие-то из них, зашел в подъезд. Первый этаж, второй. Слабо, в полнакала, горят через этаж лампочки. Потоптавшись у половика, Андрей вынул ключ-заготовку, осторожно вставил в замок. Не шло, никак. Крутанул еще. Черт. Поддайся дверь сразу, и он, удовлетворившись самим фактом успеха, тут же ушел бы. Но, подзадоренный неудачей, загорелся всерьез. После какой-то попытки дверь дрогнула, отошла внутрь и, разозленный, Андрей уже не смог не зайти. Дверь захлопнулась за ним как решетка тюрьмы. Он продвинулся внутрь помещения, оставляя за собой мокрые скользкие следы. Света зажигать не стал. При отблесках светящегося изнутри снега были видны атрибуты престижа: видеомагнитофон, импортная стереосистема, стенка фирменной мебели с рядами стоящей в шкафах посуды из чешского, переливчатого цветного стекла. "Нормально живут, - подумал Андрей, - сыто". Он прошел в кухню, затемненную шторами, вынул из спичечницы пять коробков. Вернувшись в комнату, достал сигарету и устало завалился в кресло.

И очутился в мертвом городе. Настоящий, без дураков, Аид, спустившийся в собственный ад. Последний кайф разума (сколько он длился - двести, триста лет?!) был бездетным. Обет безбрачия, доведенный до абсурда, мог быть выполненным только при всеобщем контроле, сообща. Отсюда - эти огромные пустые залы, годящиеся только для молений. В них не могли зародиться дети, в них можно было только угасать. Избавившись от проблем размножения, доживали вместе - скученно, бессемейно - и этим спасли, отвлекли себя от скуки. Скуки сохранения мира ценой самоуничтожения - безболезненного, мягкого и жуткого.

В самый разгар мечтаний в одной из зал хлопнула дверь, раздались шаги женщины (значит, женщины были, там никого не убивали) и в комнату, внося с собой холодный, пахучий от мороза воздух, стремительно вошла, почти влетела молодая женщина. Песцовый полушубок на ней, и такая же шапка, и саламандровские белые сапоги придавали ей сходство со снежной королевой, и Андрей превратился в изваяние. Не зажигая света, женщина кинула на диван сумку, расстегнула шубу и только тогда заметила застывшую в кресле фигуру. Громко вскрикнув, отпрянула и, немного постояв, как бы приходя в себя, кинулась к двери. Она кинулась, но Андрей остановил ее взмахом сигареты, невольно прочертив ею в воздухе огненный неровный крест. Женщина удивленно остановилась и замерла. - Вы кто? - спросила наконец тихо и еще неуверенно. - Ради бога, извините, - Андрей не стал вставать, чтобы вновь не напугать движением женщину, но и сам неимоверно испугавшись, - я зашел только согреться, на минуту. Я сейчас уйду. Просто я смертельно замерз, а тут дверь была плохо прикрыта. Извините. - Фу, а я испугалась, - вздохнула облегченно женщина, - уж подумала: дьявол. А оказалось, обыкновенный воришка. - Да вы что? - вскрикнул Андрей. - Я же объяснил. - Да ладно. А то так непонятно, - женщина обретала уверенность, ведь квартира была ее, она могла и милицию вызвать при желании, и соседям стукнуть в стену. Но не стучала, и на том спасибо. - Чего делать-то будем? А? Много нагрести успел? Убивать, думаю, не станешь? Я ведь тебя в темноте не вижу и опознать не смогу, так что давай, добирай, чего не успел, и сматывай. Да поживее. Ко мне должны придти. - Я вообще женоненавистник, - признался Андрей. - Мужчину не убил бы, а женщину могу, если сильно разозлит. Потому что, вы уж извините, считаю вас, то есть женщин, худшей частью человечества. - И правильно делаете, - одобрила его женщина, плюхаясь на диван, - я, например, тоже женоненавистница. Сама не выношу баб, и себя тоже. Только ради продолжения рода их и стоит еще терпеть, а так - передушила бы своими руками. У меня и подруг почти нет, все друзья. Так что давайте, валяйте.

Сумерки вливались в комнату. И не постепенно, а как бы порциями. Только привыкал глаз к темноте, облекал бытие в четкие конкретные формы серванта, кресла, какой-то картины на стене с неясным сюжетом - и вдруг опять темнота, и вновь жди, когда раздвинется дыра в радужной оболочке, именуемая зрачком. А, может, просто какая-то тень набегала периодически на белое пространство снега и, накрытый ею, он переставал светиться, исчезал, а потом тень проходила, и он выныривал и освещал отблесками поднятую на третий этаж искусственную пещеру. Она смеялась над ним, это понятно. Имела на то право. Поднявшись, Андрей швырнул окурок в приоткрытую, клубящуюся парами форточку, шагнул к выходу - отогретый, пойманный за руку и великодушно, снисходительно отпущенный Аид. Вся его добыча - пять коробков спичек в кармане, пять хранилищ скрытого огня, могущего поджечь мир. - Еще не родилась та женщина, - обернувшись, от двери кинул он, тыча палец почти женщине в шапку, - которая заставила бы меня изменить свое мнение. - Но роль этих недостойных созданий состоит вовсе не в том, чтобы заставлять кого-то что-то изменять, - спокойно возразила женщина, - а чтобы просто ублажать мужчин. И вс(. - Да? Почему же не ублажаете? Для начала хотя бы меня. - Да потому что не все мужчины, - скидывая пышную шапку, рассмеялась женщина. "Эта бабенка никогда не вымрет от избытка разума", - подумал Андрей, задним умом неожиданно жалея ту добровольно погибшую гордую цивилизацию. Ему показалось, что глаза у женщины сильно блестят и, чтобы лучше рассмотреть ее, он потянулся к выключателю. - А вот это, кажется, я не просила вас делать, - остановила его руку женщина, - ведь я тут, по-моему, еще хозяйка. Может, правда, уже недолго. - Вы любите мрак? - удивился Андрей, напрягая хрусталики глаза, чтобы хоть как-то вылепить в своем мозгу ее образ. - Я люблю, когда я одна, - намекнула женщина, - понятно? Вы тут уже довольно задержались. Хватит. Это моя квартира, мой мир, и вам тут делать нечего. Проваливайте. Живо. - Но я не люблю, когда со мной говорят таким тоном, - спокойно и необычайно твердо остановил ее Андрей. - Не знаю, кто вы тут, но я хозяин самому себе. И я еще, например, не приценился тут, ко всему вашему барахлу. Все такое допотопное, безвкусное. Единственное, что стоит внимания в этой квартире, что украшает ее - это панорама за окном. Я люблю вид открытых пространств. - Ну и любите его на здоровье, только за пределами моей квартиры. Снизу, посоветовала женщина. - Не тот эффект, - парировал Андрей, вновь возвращаясь к креслу. - Тогда марш на крышу. - На крыше холодно. - У вас, конечно, оригинальное хобби, и, насколько я смогла своим куцым женским умишком сообразить, даже не одно, - в раздражении размахивая обутой в импортный сапог ногой, съязвила женщина. Андрей расхохотался, выпячивая острый щетинистый кадык. - Не одно, и не два, и не десять, - признался он и растянул губы в длинной усмешке, собираясь добавить еще что-то, когда услышал музыку. Система была выключена, тем не менее, музыка в квартире звучала; возможно, ее незаметно, сомкнутыми губами, напевала женщина, но удивляло, собственно, не это, а то, что музыка была его давнишним, почти забытым творением, так никому и не сыгранным. Оставив спор, он напрягся, пытаясь ухватить далекую, ускользающую от него мелодию, но, заглушаемая внешними звуками, она рассыпалась и заглохла. - Черт с вами, берите, что хотите, и проваливайте, - глядя на подсвеченный циферблат ручных часов, разрешила женщина. - Даю вам пять минут. - А потом? - Потом звоню в милицию. - Согласен, - помычав, одобрил Андрей. - Но, думаю, лучше все же в налоговую. Очень интересно, платите ли вы за все это налог. - Да вы просто дурак, господин вор. - А вы - ведьма, и довольно крутая. Вы вот даже замок не удосужились в своих дверях врезать нормальный. Результат извращенной женской логики. - Да идите вы со своей логикой знаете куда? - совсем взорвалась женщина. Мне некогда! Выметайтесь отсюда живо! Ворюга.