Был вечер на Ельцовской. Только что кончился дождь, летний ве-чер. Сирень разрослась в саду, ветки свесились в комнату и выгоревшие соцветья осыпались на деревянный пол. Лиза сидела в углу на кровати, на подоконнике горела ночная лампа, и на свет слетались сероватые ночные мотыльки. На стене над кроватью высвечивался желтый круг от лампы, и в кругу - черная тень Лизы, а самой Лизы почти не видно. "Если лампа сейчас упадет и разобьется, думала Лиза, глядя, как лампа качается на самом краю подоконника, - будет пожар, а я буду сидеть здесь, в углу, я вообще шевелиться не буду, словно меня нет, и огонь меня не достанет..." Потом она устала смотреть на лампу и вспомнила, как утром, в сквере за цирком, фотограф снимал циркачку с султаном на голове на скамейке между двумя фонарями; они были как картонные фонари из декораций, белые с тусклой лампочкой наверху, но вечером светили ярко. Циркачка с султаном держала рыжую колли на поводке, и было так жарко, что шерсть колли отливала красным. Потом с колли фотографировались два пионера, и под конец - два старика в пиджаках с орденами. Фотограф не разрешал гладить колли, а если она отказывалась сниматься - бил ее палкой.
- Ты думаешь, она спит? - ворвалась Алиса в комнату.
- Кто? - не поняла Лиза.
- Инесса, мать твоя, думаешь спит! - кричала Алиса. От темноты белки ее глаз покраснели. - Она только что пришла, пьянехонька, рухнула на кровать и притворилась спящей!
- Ой, бабушка, у тебя опять давление! - сказала Лиза. - Глаза совсем красные!
- Убери лампу с подоконника, - ответила Алиса. - Она разобьется, и будет пожар!
В саду пробиралась мокрая после дождя Антонина. Ситцевое платье всю ее облепило. Оно потемнело от воды. Раздвигая клюкой кусты бузины, она шла на свет. Она щурилась в темноте, и мокрые ветки бузины хлестали ее по лицу. Лицо у нее было бледное, цвета просыпанной муки. У длинных губ по краям тянулись две складки, поэтому казалось, что щеки ее висят, как два мешочка с творогом. По щекам ее стекали струйки дождя. Бледное ее лицо было все в мелких веснушках, веснушки были глубокие, как следы от града. Стоптанные туфли промокли, она припадала на больную ногу и думала, раздвигая мокрые ветки: "Ничего, вон ихнее окно светится, еще немного осталось... Не зря иду", - и успокаивалась.
- Видела сегодня, - крикнула она в окно Лизы, - Инессу видела сегодня на автобусной остановке! Прямо у театра! У руки с факелом! Она ур-ны переворачивала и бутылки вытаскивала, и вся такая липкая была, такая грязная, что я бы с ней рядом не пошла! Она у остановки присела, стала деньги выпрашивать. "Я, - говорит, - дочери пальто шью, платить нечем!"
Алиса Донова выглянула в окно и увидела внизу седую голову Антонины с залысинами, розовыми, как пятки младенца.
- Хватит позорить мою дочь! - строго сказала Алиса. - Седая ведь уже, а все по чужим садам лазаешь!
- На себя посмотри! - отозвалась Антонина снизу. - Вся улица пом-нит, как ты в молодости гуляла, а сейчас порядочной прикидываешься...
- Убери, Тоня, свои руки с моего подоконника, - надменно ответила Алиса, закрывая створку окна.
Когда Антонина наконец ушла и Алисе удалось закрыть обе створки, Лиза сказала:
- Мама говорит, что ругать Тоньку - ниже нашего достоинства, ты поэтому ее не ругала?
- Нет, деточка, у меня голова к вечеру разболелась!
По стеклу сползал ночной мотылек.
- Я вижу изнанку твоих крыльев! - сказала вдруг Алиса, разглядывая мотылька через стекло. - Изнанку крыльев, лапки и живот!
- Ой, бабушка!- ахнула Лиза. - Ты опять за старое! У тебя давление, давай вызовем врача!
- Не беспокой их, девочка, - ответила Алиса, посмотрев на Лизу с нежностью.- Сами справимся!
Когда у Алисы поднималось давление, она с проклятиями отвер-гала врачей, клеила на шею горчичник и давила клюкву в чай от давления...
Осенью все пришли после лета как были, во второй класс, и только Димка Югов пришел выше всех на голову. Он загорел так глубоко, что загар его стал с белым налетом, с зимней изморозью. Он смот-рел на всех сверху, на бледных незагорелых детей.
- Я у бабушки был в деревне все лето. У нее дом двухэтажный. Я прыгал с крыши в сено. Она мне зонтик свой отдала, чтобы лучше прыгать, чтобы он был как парашют. У нее дом - с нашу школу, и я летел вниз, прямо в сено...
А потом в класс вошла Лия Ивановна в зеленом платье из панбархата, с камеей на груди. Она осмотрела весь класс небольшими глазками в мутном туманце, а Югова пощупала за плечо.
- Ты, Югов, совсем прямо стал, - сказала она, - самый высокий...
На перемене Югов рассказывал про лето:
- Там парни на танцы ходили. Один меня все время на мотоцикле катал. Я у них там за своего был, потому что я из города. Там зимой, говорят, совсем учиться не надо, у них там по два урока каждый день. Я бы из окна с зонтиком прыгал, прямо в сугроб...
За Юговым ходили толпой, жадно слушая про лето.
- Я вот как загорел, - говорил Югов, сравнивая свою руку с чужими бледными.
- Я, между прочим, уже давно хочу спрыгнуть с зонтиком, - сказала небольшая Женя Клуцкая с колечком на мизинце. Лиза заволновалась. - У моей бабушки есть черный зонт и черные калоши, - продолжала не-высокая Клуцкая с покатой холкой и выстриженными пейсами.- У этого зонта деревянная ручка и большое золотое кольцо. Он стоит у бабушки за шкафом...
Ручки у Клуцкой были совсем маленькие, когда она рассказывала про зонт, она держала пальцы паучком. На мизинце поблескивало колечко.
- Давай вместе прыгнем, - попросила Лиза Донова, глядя на колечко Клуцкой.
- Не знаю, не знаю, - покачала Клуцкая кудрявой головой. - Зонтик мой!
Потом Клуцкая заболела на неделю, а Югов все рассказывал про лето, но слушали его уже почти равнодушно, и загар его совсем побледнел.
- Однажды я бровь в деревне рассек, когда в сено прыгал...
И Лиза даже потрогала шрам.
Однажды пришел отец Клуцкой. Он был кудрявый, с таки-ми же пейсами, с цеплячьей ниткой усов над небольшим кривящимся ротиком. Лиза подумала, что, наверное, Женю Клуцкую переводят в другую школу, потому что в этой она была круглая двоечница, и еще - ей было сложно на физкультуре. Она бежала с пейсами на щеках в белой майке и черных трусах позади всего класса, подернутая жирком, у нее начи-налась одышка. "Меня скоро переведут совсем в другую школу, - картаво говорила она, - специальную. Там все будут такие, как я. А физ-культуры вашей там не будет совсем!"
- Женя больше не будет у вас учиться, - сказал отец Клуцкой. - Когда никого не было дома, она выпрыгнула с зонтиком из окна. Зонтик вывернулся, и она разбилась насмерть. Мы живем на четвертом этаже.
- Так вот в чем дело, Югов, - процедила Лия Ивановна, протирая камею. Ты всем нам врал про отдых в деревне. Мы верили. Твое хвастовство стало причиной смерти моей ученицы... Ты убийца!
Все обернулись на Югова, совсем позабыв про Клуцкую и про ее отца. Высокий, он сидел в самом углу, на последней парте, под портре-тами пионеров-героев. Лия Ивановна специально пересадила его в глубь класса, чтобы он не закрывал доску детям пониже, и зрение Югова стало портиться.
- Что ты скажешь, Дима, в свое оправдание? - спросила Лия Ивановна, растягивая губы, тонкие, как две резиновые трубки. - Что ты скажешь? крикнула она.
Но Югов только щурился в ответ, как от слишком яркого света, и пытался улыбнуться, сдерживая слезы...
- Не смей улыбаться, Югов! - кричала Лия Ивановна, дрожа от бешенства. - Ты не достоин сидеть под портретами героев! Ты преступник! А перед этими ребятами нужно стоять на коленях!
Отец Клуцкой смотрел на Югова, на портреты пионеров-героев, в нем не было злобы, была только печаль. А Лиза думала, как горбоносая Женя Клуцкая с кудрявой головой, похожая на черного барашка, лежит в гробу под нарядным гипюровым покрывалом. На щеках у нее пейсы, на мизинчике - тонкое колечко, а в углу стоит черный зонтик с деревянной ручкой и сломанными спицами...
