Пока она преодолевала последние разделяющие их метры, он стоял, не шелохнувшись, и даже не знал толком, сумеет ли вообще пошевелиться, если захочет, потому что женщина, приближающаяся к нему в такт с ударами его сердца, не шла. Она плыла. По крайней мере, в восприятии Бучера – именно плыла. Рыжевато-золотистые волосы, роскошными волнами ниспадающие на узкие плечи, и все ее женские прелести, расположенные именно там, где им и надлежит быть, а также черты лица, назвать которые можно было очаровательными и возбуждающе-влекущими, – все это придавало ей сходство с несбыточной мечтой. Прелестной и манящей.

Подойдя прямо к нему, она стояла, пристально глядя в его суровые глаза.

– Закрой рот и не таращи глаза, – резко скомандовала она, любуясь произведенным эффектом. – Или ты всегда пялишься на женщин так, словно только что прибыл с необитаемого острова?

Бучер сел, как подрубленный.

– Нет, черт бы меня побрал! – только и сумел он вымолвить пораженно. – Как же, черт возьми, ты это сделала? Зачем?

– Зачем? – удивленно переспросила его Анна Хелм. – Мне нужно было это место кассирши в "Алмазной Тиаре", а подруга официантка, которая рассказала мне о нем, предупредила, что Жирный Витторио – это грязный извращенец, у которого на подхвате тысяча всяких подручных и все – чрезмерно любопытны. Вот зачем. Эта маскировка была вынужденной защитной мерой, вот и все.

Она дерзко показала Бучеру кончик языка и села рядом.

– Ну, а как я все сделала, – продолжала она. – Для этого, конечно, кое-что потребовалось, поэтому я прихватила вот это, чтобы легче было объяснять. – Она полезла в сумку, доставая оттуда бумажный пакет, из которого вынула черноволосый парик. Бучер сразу определил, что именно эти волосы, черные и прямые были у нее на голове, когда он впервые увидел ее за кассой. – Вот, носила, чтобы скрыть свои настоящие волосы, – сказала она, ткнув пальцем в парик. – Тут еще брови и ресницы, которые я наклеивала, чтобы изменить глаза. Поразительно, как глаза преображают все лицо человека. Ну и конечно, в "Тиаре" я пользовалась тональным кремом, чтобы цвет лица был на несколько оттенков темнее, чем на самом деле. – Она опять полезла в бумажный пакет. – А это, фу! Это штуковина, которую я натягивала, чтобы казаться плоскогрудой и... Скажи-ка, Бучер, до этого момента я ведь казалась тебе страхилезой? В том виде, в каком ты впервые увидел меня в "Алмазной Тиаре"?

– Возможно. Хотя особого внимания я не обратил, – ответил Бучер, ухмыляясь во весь рот так, что от напряжения у него заныли мышцы лица.

– Что ж, именно так я и хотела выглядеть. Страхилезой. И мне это, должно быть, удалось, если сам хозяин "Тиары", сволочь жирная, ни разу не полез меня лапать, поверишь, нет? Но Боже мой! Я никогда не ношу ни поясов, ни граций, ни лифчиков и... во всяком случае сейчас я похожа на страхилезу? Хочу сказать, когда ты увидел, как я шла к тебе минуту назад, показалась я тебе страшилищем?

Все еще ухмыляясь, Бучер отрицательно покачал головой.

– Ну скажи же мне хоть что-нибудь. Чего расселся и ухмыляешься, как дурак? Все у меня колышется там, где и должно у женщины?

Бучер не выдержал и расхохотался.

– Все правильно, – выговорил он наконец. – Там, где положено, у тебя колышется будь здоров.

Лицо Анны осветилось довольной, радостной улыбкой.

– А знаешь, некоторые из вас, проклятых янки, и в самом деле ничего.

Бучер было машинально кивнул, но вдруг с любопытством посмотрел на нее.

– А как насчет остальных, которые не "ничего"?

– Ну, в вашей стране слишком много баранов, как и везде.

– Баранов?

– Именно. Понимаешь, тех, из которых состоит обыкновенное стадо. – В ее голосе послышалось с трудом сдерживаемое раздражение. – В большинстве своем люди бараны. При любом общественном строе есть лишь две разновидности людей – лидеры и бараны, причем девяносто девять и девять десятых – бараны, над которыми стоят и управляют ими лидеры. Вот одна из причин, почему я так глубоко уважаю вашего президента.

– Не надо мне о политике, – рявкнул Бучер, поскольку странное ощущение счастья, только что испытанное им, совершенно необъяснимо трансформировалось в какую-то кислятину.

– В мире все пронизано политикой, – заявила Анна. – Все до мельчайше...

Сам не зная почему, Бучер резко встал и отрезал:

– О политике со мной не говори. Когда слышу, у меня в жилах кровь от бешенства закипает. – И добавил: – Пойдем. Объявили посадку на наш рейс.

От их веселого игривого настроения не осталось и следа. По крайней мере у Бучера: любые споры о политике или о политических деятелях всегда действовали на него именно так. Его приводила в замешательство ее манера перескакивать с одной темы на другую. Но еще больше озадачивало даже не это, а сам выбор тем. "Сначала она назвала нас проклятыми янки, – вспомнил Бучер, – а теперь заявляет, что только некоторые из нас "ничего", а остальные – стадо баранов и не больше".

Бучер искоса посмотрел на нее, направляясь к трапу самолета и спрашивая себя, что же представляет собой эта девица, которой он позволил так взнуздать себя.

Огромный воздушный лайнер вырулил на стартовую позицию, замер на месте, словно собираясь с силами, после чего мощным рывком устремился вперед, быстро набирая скорость, прежде чем Анна смогла снова открыть рот. Когда же она заговорила, в голосе у нее слышались нотки искреннего раскаяния, из чего Бучер сделал вывод, что она боится опять чем-нибудь обидеть его и стремится загладить свою вину.

– Бучер, – тихо сказала она, прижимаясь к нему. – Было время, когда у меня тоже закипала кровь в жилах. Я серьезно говорю: ты знаешь, она часто закипает из-за отсутствия в пище железа. А знаешь, чем я вылечилась? Шпинатом. Да, да. Только шпинатом и ничем больше, он почти из одного железа состоит. Я его горы поедала. Как-то вечером отправилась в ресторан и съела целых семь больших тарелок шпината. Официант несет седьмую и говорит: "Мадам, по чему вы едите так много шпината?", а я ему: "Из-за железа, конечно". Ну, официант подумал, что я чокнутая, и не поверил мне, когда я принялась объяснять, что в шпинате содержится масса железа.

Бучер был застигнут врасплох, поэтому несколько пассажиров испуганно повернули головы в его направлении, заслышав раскатистый хохот.

– Тс-с, – улыбнулась Анна. – Я не собиралась тебя смешить. Говорю же, что это серьезно.

– Ну, конечно, серьезно, – ответил Бучер, не найдя ничего лучшего. – Я прекрасно понял. – Он удивленно покачал головой. Ни внешне, ни своим поведением она не походила на девушку, способную перерезать Джонни Просетти горло во время сна. Когда Бучер сказал это вслух, лицо Анны моментально приняло сумрачное выражение.

– Подожди, увидишь, что я сделаю с Джонни Просетти, – с угрозой в голосе произнесла она. – Он уже мертв, только никто пока не сообщил ему об этом. Почему бы сначала его не связать или не всадить в него пулю-ампулу со снотворным, а потом выбить из него дух, как это сделали ребята Джерри Пессинки с Кидом Мокетоном? Или облить его бензином, дождаться, пока очухается, и поднести спичку. Справедливость была бы идеальная, тебе не кажется?

Бучер снова посмотрел на очаровательное существо, сидящее рядом. На сей раз сомнений быть не могло: она говорила серьезно. Очень серьезно. Она, вне всякого сомнения, с удовольствием превратила бы Джонни Просетти в яркий живой факел. И все-таки, как ни странно, то, что она страстно желала убить человека таким варварским способом, ничуть не умаляло ее очаровательной женственности.

– Бучер, скажи, больше я не вывожу тебя из терпения? – спросила наконец Анна.

– Из терпения?

– Ну, ведь вывела же. В некотором роде. Еще в аэропорту.

– Ну и.?.. – Бучер не понимал, к чему она клонит.

– Ну, и с этой минуты о политике постараюсь с тобой не говорить. Я ведь понимаю, каково тебе слышать это после того, как ты столько лет был связан с Синдикатом. Тебе наверняка доводилось видеть все самые темные и мерзкие стороны политической кухни и политиканов. Такое кого угодно отвратит от политики.