Но это не только метафора. Абсурд - в устоявшейся глухоте, в невозможности услышать обычный человеческий голос. Он гаснет в шуме века, в наплывах громогласной патетики и демагогии. Рассказ "Солист хора" - антитеза социальных измерений. Он построен на пересечении последних минут жизни и ее общего драматизма. Да, "маленький человек", травмированный всем натиском обстоятельств - от военного детства до чрезмерных взрослых тревог: "Зачем он родился? Зачем он жил? Зачем приехал издалека в этот южный приморский город? Зачем он вскочил на ходу в переполненный жаркий трамвай?..". Вопросы словно бы уравнивают ход жизни и этот случайный рейс, ставший последним. Одно в другом отзывается и создает типологию дегуманизированного ряда. Он охвачен едиными признаками - это даже не специально творимое зло, а некая норма, сформированная социальной реальностью. В ней укоренены понятия силы, успеха, победы и напрочь отвергнуты доводы участия и сострадания. Ироническая фантазия "Ниже среднего" обращает антитезу силы и слабости к простейшему аргументу пощады: "Лишь бы не били, в самом буквальном смысле. Лишь бы не трогали, не обижали - те, кто большие. Такие большие, такие широкоплечие, такие волевые и целеустремленные, такие могучие прогрессисты, демократы и патриоты. Я их всех очень боюсь"". Строго говоря, мы все их боимся в большей или меньшей мере, хоть и можем позволить себе иронию. А в существе вещей маленький человек взыскует большой правды: не должна его жизнь быть объектом насилия, она самоценна - независимо от масштабов.
Да и сами эти масштабы - фикция, условность понятий, а не сущностей. Правда заключается в том, что сущностные признаки внешних измерений не имеют. Они либо есть - либо их нет. Этим определяется мера свободы и собственно человеческий смысл бытия. В ранних рассказах - "Побег", "Голос пропащей жены", "Круиз" - есть момент внезапного пробуждения души, которым поверятся общая логика жизни. Человек неизбежно поступает вопреки ей, потому что заново открывает себя в мире и мир в себе. Он действует скорей по наитию, чем по размышленью, но в том и проявляется его экзистенциональная природа, и она обладает безусловной ценностью, в отличие от бытовых стереотипов. Они иронически сведены воедино в рассказе "Блуждающие дробинки". Необыкновенная, фантастическая "история" пропущена через двойной фильтр: ее рассказывает некая Зоя со слов Жанны, и таким образом события получают завершенную оценочную окраску. Обеих рассказчиц - одну вчуже, другую кровно - поражает не сам факт загадочного ранения, а его "безумные" последствия: "И вот Гоша на собрании заявил, что ему надоело командовать другими людьми, мол, ему это неприятно и даже стыдно"". Странности Гоши - все без исключения - наипростейшие формы доброты, наивности, бескорыстия. Но чем они могут казаться обыденному взгляду, как ни глупостью?
Что есть глупость? Что - здравый смысл? "Часто дурак в неразумье мудрым обмолвится словом"". Русаков с особым пристрастием относится к этой антиномии. Здесь есть несколько уровней - от иронических этюдов ("Деды и внуки") до глобального мотива отверженности ("Синеглазый скрипач"). В первом случае - бессюжетное движение амбивалентных переходов: шофер и доктор, везущие "психа", в какой-то момент теряют здравую нить, а психический недуг пациента обнаруживает в нем человека с больной душою. Это не то же самое, что душевнобольной. Разговор моделирует ускользающие границы правды и выдумки, серьезности и вздора, а дистанция между доктором и пациентом не является абсолютной. Как не является абсолютной дистанция между здоровым и больным миром в самой реальности. Но страдающей стороной оказывается та, что нуждается в пощаде. На этой основе написана фантазия "Синеглазый скрипач". Печальная серьезность "сказки для взрослых" соприкасается и с вечной темой, и с живой достоверностью. Ведь упрятали бы Христа в "психушку", явись он в нашем мире, как упрятывали тех, кто сколько-то приближался к его заповедям. У нас их называли правозащитниками. Иная форма распятия, а суть одна. Печален сам материал - реальность психической больницы, локус страдания и несвободы. Русаков знает его изнутри как врач, и это придает повествованию низкий болевой порог. Но даже не это главное. "Понимаешь, - говорит Иисус, - я могу творить лишь физические, материальные чудеса. А душа человеческая мне неподвластна". В том-то и дело, что ни чудеса, ни благодеяния, пришедшие извне, спасти человека не могут. Уж какую благодать подарил несчастным Христос, а чем кончилось? А все началось сначала - и распри, и страхи, и глупости. Тупик. Потому и разрешается он фантастическим бегством от самой человеческой природы - превращением в птиц. И главный герой, отверженный и многострадальный, получит свою долю счастья, став любимым щеглом собственной жены"
"Синеглазый скрипач" замыкает книгу "Дева Маруся"(1995), создавая ее последний аккорд. Эта книга "Исторических фантазий" и "Фантастических историй" - сосредоточение болевых точек современности. Одна из них - власть мифологизированного сознания. Русаков обращается и к этой теме не однажды: наивно-домашний вариант в рассказе "Дребезги", вариант житейской обороны в "Театральном бинокле"(Полина Ивановна), вариант истовых "принципов, которыми нельзя поступиться" - "Линия сердца". В сюжете иронически обыгрывается мифологема "дети Ильича" и одновременно - мифологема вождя-монумента. Два временных среза, чередующихся в повествовании, создают своеобразный контрапункт, в котором старая, уже ставшая одиозной мифология сталкивается с современной, зарождающейся в начале 90х годов. Сознание ищет опору в крайних точках, ибо они наглядны: поклоняться монументу - снести монумент. А истина - вне этих границ, и даже не посередине, но в скрытых течениях неучтимой реальности. Русаков вовлекает действие именно в эти пределы. Политический ссыльный В. И. Ульянов, Великий князь Николай Александрович, Колчак, последние сибирские областники - все это в той или иной мере эмблемы времени. Их знаковый смысл порожден отвлеченной идеей, которая и кладется в основу мифа. Писатель движется в обратном направлении. Он создает вполне достоверные зарисовки деятелей, которым ничто человеческое не чуждо - от беспечности и меланхолии до честолюбивых амбиций, но главное - он соотносит масштаб любых амбиций с нуждами России, о благе которой все так радеют: "Россия - магнит, огромный магнит, а все мы - лишь мелкие железные опилки, прилипшие к ней"".Звучит, возможно, резко, но как подумаешь, как вспомнишь всех "спасителей" - прошлых и нынешних - не слишком ли застилает это облако "железной пыли" наш многотрудный путь?
