Едва ему исполнилось два месяца, у матери от испуга кончилось молоко: посадили отца по нелепому обвинению, которые в те годы были в большом почете. Отец работал простым рабочим в типографии, но когда прошла серьезная ошибка в одной из столичных газет республики, пришлось за эту ошибку отвечать даже рабочему, потому как месяца за два до трагической для многих типографских работников ошибки был принят в партию для пополнения оной из числа пролетариев, выходит – сознательным считался: партийный как никак, бдительность должен был проявить. А как её проявить, катая по цеху тележку с рулонами бумаги, никто не объяснял. Все-таки хоть и были относительные послабления, но режим продолжал свирепствовать, отголоски страшных лет, косящих людей почем зря, все же продолжались. Сверху, из руководящего центра страны спускалась на места разнарядка – какое количество «врагов народа» следует изолировать от народа, и видимо, под этот недостающий процент и попал ни в чем не повинный и даже не совсем грамотный рабочий типографии, так же как за два месяца до этого попал он под недостающий процент трудящегося люда, необходимого для пополнения рядов армии коммунистов. И пришлось отцу оставить жену с двухмесячным первенцем и отправляться расплачиваться за чужую ошибку. А дома стали срочно искать ребенку кормилицу, подключились родные, соседи, что были ближе родственников – жили в одном доме одной семьей – и вскоре нашли ребенку молочную мать. Ребенок заходился в крике без привычной груди, давали молоко, конечно, из бутылки с соской, но прожорливому малышу видимо, этого было мало, его крик слышен был далеко в квартале, и сердца соседок кровью обливались, слыша плач малыша. В то время всякие детские смеси, различные искусственные детские питания были большой редкостью и только-только входили в моду; грудным, оставшимся без материнского молока детям давали обычное подогретое молоко, но этот поросенок будто чувствовал, что его надувают, есть он ел, но вскоре вновь оглашал всю улицу воплями голодного звереныша. И очень скоро сердобольные взрослые нашли ему кормилицу, сама недавно родила, четырехмесячный младенец был у нее, богатырскую грудь распирало молоко, щедро источаясь фонтанами в глотки малюток, так что она одновременно кормила двумя грудями молочных братьев. На пальцах правой руки кормилицы была татуировка, четыре цифры в такой последовательности: на мизинце – 1, безымянном – 9, большом – 2, указательном – 5, итого 1925, год рождения, следовательно, возраст к тому времени составлял двадцать восемь, но несмотря на молодые годы успела и в тюрьме посидеть и ребенка родить неизвестно от кого. Вот такую ему судьба подкинула молочную мать, и он всосал с её молоком все, что можно было всосать с молоком такой матери; однако, воспитание, естественно, получил от своих родителей – добропорядочных, гуманных, честных – что несколько нивелировало гремучую смесь, что впитал в себя от кормилицы.

Через три года отца освободили, успев за это время выслать его из тюрьмы родного города в колонию усиленного режима в Сибири, где он отморозил себе два пальца на левой ноге; выпустили, признав его невиновность, и он, хромая, поспешил домой со справкой в кармане, удостоверяющей, что он теперь, после трехгодичной отсидки непонятно за что, вполне благонамеренный и законопослушный гражданин и может дальше трудиться на благо родины. Малыш стоял на улице напротив окон комнаты, которую они с матерью снимали на первом этаже двухэтажного старого дома, стоял, прислонившись к стволу огромного дерева, нагретого солнцем и поглядывал на редких прохожих, шагавших мимо, когда мимо него так же равнодушно проковылял его отец и, толкнув отчаянно завизжавшую дверь в маленький дворик, вошел в него, откуда почти тотчас же раздались радостные крики соседей и рыдания матери. Мальчик перепугался, но, тем не менее потопал к дому, но в ту же минуту незнакомый мужчина, прихрамывая, выбежал со двора и кинулся к нему, перепугав малыша еще больше. Он уже хотел дать деру, наученный улицей убегать от опасности, но тут же следом за мужчиной прибежала на улицу мать с улыбкой на мокром от слез лице. Неузнанный отец заграбастал мальчугана, поднял его над головой и внимательным и долгим взглядом поглядел ему в глаза. Мальчишка был крут характером и редко ревел, и теперь он решил выждать, чем все это закончится, был немного спокоен ввиду присутствия улыбающейся матери. Мужчина заключил его в объятия, прижал к небритой своей щеке.

– Это папа твой, – сказала тогда мать с нотками гордости в голосе за то, что сохранила и вырастила малыша в тяжелые годы безотцовщины, – Поцелуй его.

– Мне щекотно, – сказал малыш, плохо выговаривая шипящие звуки и стараясь отстраниться от неприятно царапающей щеку щетины, кисло пахнувшей табаком.

Мужчина рассмеялся глухо и опустил сына на тротуар под раскидистой чинарой.

– Ничего, – сказал он, – привыкнет…

– Конечно, – сказала мать, поглядывая наверх на балконы соседей, усыпанные детворой и женщинами. Ей хотелось погладить мужа по лицу, взять его за руку, но она стеснялась под зоркими любопытными взглядами соседок.

– Пойдем в дом, – сказала она, – Я поставила обед на керосинке, боюсь переварится.

Последнюю фразу она сказала чуть громче, чтобы все знали, почему они сейчас войдут к себе. Она протянула руку малышу, но тот отступил назад.

– Я на улице буду, – сказал он.

– Пошли, пошли, – настаивала мать, – Папа приехал, а ты…

– Да чего ты, Сакина, – сказала соседка сверху, – Пусть побудет на улице, мы присмотрим…

– Идите, идите, – сказала другая из окна напротив, – Вам поговорить нужно, столько не виделись…

Смущенные, отец и мать мальчика вошли во двор.

Смущенные или не смущенные, но именно в эти дни родителями мальчика была заложена подготовка к появлению на свет младшего брата, который и родился в положенный ему срок и оказался еще более горластым и требовательным, чем старший.

А со двора вышли соседки, и одна из них протянула малышу соленую лепешку – шор гогал.

– Поешь, – сказала она мальчику и озорно подмигнула соседкам, – А то обед у вас наверно не скоро еще будет…

Зажав смех во рту ладонью, одна из соседок, поспешила в сторону керосиновой лавки, двое присели на скамейку перед дверью, одинаково положив натруженные руки на колени. Мальчик ел шор-гогал и с удивлением поглядывал на них: было необычно, что женщины, вечно жалующиеся на нескончаемые дела по дому, вышли посреди бела дня посидеть на скамейке на улице. Но долго он не выдержал, захотелось поглядеть, что там делают в комнате мама с незнакомым дядей. Соседки стали задерживать его под разными предлогами, тискали, целовали, совали в руки конфетки-леденцы, но он, наконец, вырвался из их объятий и побежал к себе.

А в комнате отец мальчика вытаскивал из солдатского вещмешка и раскладывал на столе немудреные гостинцы: слипшиеся карамельки, жестяную коробку леденцов монпасье, апельсины, два яблока и большой черный деревянный пистолет, выструганный и покрашенный для малыша и совсем как настоящий, системы «ТТ».

– Нравится, Самед? – спросил отец и был оставлен без ответа малышом, с восхищением вертевшим в руках огромный пистолет. Он прицелился в отца.

– Туф! – воскликнул малец, – Ты убит!

– Эй! – прикрикнула на него мать, – Не смей так говорить!

Малыш расплакался, не привычный к её такому тону, мама на миг показалась ему чужой, не любившей уже только его одного, а больше любившей этого незнакомого дядю, что вторгся непрошенным в его жизнь, в их с мамой жизнь, и что же теперь будет, он останется у них дома навсегда?..

Через тридцать лет, выходя из ворот тюрьмы (в которой он отсидел четыре года) незнакомого российского города, где он, в отличие от отца некогда отсидевшего срок непонятно за что, сидел как раз таки за дело – участие в массовой драке с поножовщиной – Самед вдруг вспомнит этот эпизод приезда отца, вспомнит, как стоял на улице под раскидистой кроной дерева, прислонившись к нагретому солнцем стволу, как мимо прошел прохожий, не обратив на него внимания, оказавшийся впоследствии его отцом…