Домой с работы, из центра города в дальний микрорайон, Ибадов ездил в вечно переполненном автобусе, и когда невзначай наступал на чью-то ногу в автобусной толчее, то произносил старомодное, как розовый шелковый абажур, пропахший нафталином, слово.

- Виноват! - говорил он застенчиво, с искренне виноватым видом.

Жил Ибадов в однокомнатной квартире. В комнате, кроме двух маленьких письменных столов, составленных, как и па работе, буквой Т, ничего примечательного не было. Да еще на стене висел позапрошлогодний японский календарь, подаренный Ибадову приятелем в прошлом году и раскрытый теперь на августе, хотя август давно прошел. Но именно на листе этого месяца красовалась полуобнаженная, самая очаровательная, по мнению Ибадова, женщина из всех имеющихся в календаре.

Придя домой, Ибадов первым делом разоблачался, надевал старую пижаму и какие-то невиданные, тоже полосатые шлепанцы, купленные по случаю лет семь назад, и в этой зебриной шкуре усаживался на кухне и выпивал стакан сладкого чая с пресной булочкой. Это был ужин, а обедал Иба-дов в столовой недалеко от управления, в котором работал. Поужинав булочкой, Ибадов тщательно собирал крошки, чтобы не лезли на стол тараканы, бросал крошки в раковину и смывал мощной струей из крана. Потом умывался в ванной и чистил зубы. После этого проходил в комнату и садился за свою букву Т. Тут тоже стояли два стула по краям второго стола "для посетителей". Постепенно, сидя за столом, Ибадов начинал мечтать, сначала нерешительно, робко, как бы с опаской, словно не веря, "что же из этого вылупится?". Потом втягивался, мечтал широко, с размахом, с бьющимся сердцем, с холодеющими руками. Мечта уносила его на своей натруженной спине, и казалось, что даже уши Ибадова начинали шевелиться от волнения, словно стараясь взмахнуть изо всех сил, так, чтобы Ибадов взлетел, взмыл ввысь, вслед за своей каждодневной, привычной мечтой, разношенной, как его полосатые тапочки.

Мечтал Ибадов об одном и том же. Мечтая, видел, как столы его становятся все больше, достигают громадных размеров, комната принимает вид огромного кабинета (справа - книжные шкафы и сейф, нет, два сейфа, слева - в окнах кондиционеры, по левую руку - три, нет, четыре телефона, ковры, хрусталь, блестящий паркет, удобные кресла, дорогие сигареты). В мечтах Ибадов способен был видеть даже сквозь стены - ну, например, за стеной своего кабинета он видел в приемной хорошенькую секретаршу за хорошенькой портативной пишущей машинкой и много разных людей, ожидающих его, Ибадова, причем среди них в основном находились давние и недавние обидчики Ибадова, и просто люди, несимпатичные ему, которых бог знает что привело в его оживленную приемную. Ибадов в исступленных грезах своих доходил до того, что, забывшись, ласково разговаривал со своими приятелями (людьми хорошими) в своем кабинете и делал для них все возможное, или важно отчитывал людей неприятных (нехороших), или нажимал несуществующую кнопку звонка сбоку своего стола, приглашая смазливенькую секретаршу, или, приложив к торчащему уху кулак и таким образом, с удовольствием прижав его к голове, говорил по воображаемому телефону с мифическими управляющими и председателями. Говорил строго, резко, с сознанием выполняемого долга.

Кончив мечтать, Ибадов шел в ванную и, стоя под теплым душем, с тоской разглядывал в зеркале напротив свои чрезмерно торчащие уши, выпуклые, почти висячие глаза, круглый животик. Приняв душ, он лениво, расслабленно, долго вытирался, туго стягивал голову шерстяным платком, чтобы не топорщились и не подвертывались во сне уши (кто-то сказал ему, что если каждую ночь повязывать уши, то они со временем перестанут топыриться, Ибадов поверил этому, а через некоторое время придумал, что это ему посоветовал врач, и постепенно поверил своей выдумке потому, что ему вообще нужно было слишком мало, чтобы поверить выдумкам), ложился в постель и, с наслаждением вытянув ноги, скоро засыпал. Но, бывало, среди ночи затоскует Ибадов, заноет у него сердце по другой, неизведанной, яркой жизни, неоднообразной и стремительной, и громко застонет, вздохнет или всхлипнет в темноте...

Приближались праздники. Шоферы в управлении чаще обычного, беспричинно и беззлобно поругивали своих подружек, ласково называя их "телками", Любе чаще звонили, пожилая тетя Роза с наслаждением и завидной энергией выкапывала со дна своей юности все более фантастические шляпки и сумочки, в магазинах торопливо раскупали вино, в автобусах нетерпеливее рвались к дверям перегруженные покупками женщины, а водитель ездил быстрее, неспокойнее и был мрачен и важен, будто от его быстрой езды зависело скорое наступление праздников. Все вокруг Ибадова были возбуждены и озабочены.

А Ибадов все так же, возвращаясь с работы, ужинал булочкой с чаем, сидел за столом, уносясь в недосягаемо прохладную, с кондиционированным воздухом мечту, стоял под теплым душем, повязывал уши платком и просыпался среди ночи от чего-то яркого, нестерпимо голубого, пахнущего детством, когда были папа и мама и он, единственный ребенок, был окружен их посильным вниманием и страстной любовью.

И вот наступил праздник, когда Ибадов с туго завязанными ушами проснулся в одиннадцать часов утра. Он тупо уставился в потолок, зевнул, потянулся и, сложив руки на животе, поискал в себе праздник и не обнаружил его. Чувствуя, как ломит тело от того, что переспал, он вяло поднялся, поплелся в ванную и умылся. Бодрость после умывания частично захватила Ибадова, распространившись в основном на руки и ноги, и он заходил бодрыми ногами по квартире, побрился, пока голова носила еще сонную, неясную одурь. Но скоро прояснилась голова, и, подумав ею, Ибадов тепло оделся, сел в автобус и поехал в центр города, погулять. Сошел он у Баксовета, по привычке, как сходил ежедневно с автобуса, спеша на работу. Он погулял часа два по улицам, зашел перекусить в кафетерий пирожок, чашка какао, - и когда вышел на улицу, ему вдруг сделалось тревожно от снующих вокруг людей. Он почувствовал себя на этой улице немножечко лишним. Чуть-чуть. Его потянуло домой.

На одной из улиц он заметил Любу, садящуюся в "Жигули", за рулем которого сидел очень молодой паренек, почти мальчишка. Ибадов уже хотел отвернуться, сделать вид, что не заметил ее, чтобы не смущать девушку, но она сама его окликнула: