При сравнении нашего века с веком, скажем, Георга I мы наблюдаем основательные изменения интеллектуального порядка, которые являются следствием изменения общей атмосферы в политике. В определенном смысле мировоззрение двухсотлетней давности может быть названо «рациональным», а мировоззрение, наиболее характерное для нашего времени, может быть названо «антирациональными». Но я бы хотел использовать эти слова, не подразумевая полного принятия одного мировоззрения или полного неприятия другого. Кроме того, важно помнить, что на политические события очень часто влияют теории прежних времен: существует обычно значительный интервал между появлением теории в виде книги и ее практическим воздействием. Английская политика в I860 г. находилась под влиянием идей, высказанных Адамом Смитом в 1776 г.; немецкая политика сегодня – это реализация теорий, изложенных Фихте в 1807 г.; русская политика с 1917 г. – это воплощенные (в жизнь) идеи Манифеста Коммунистической партии 1848 г. Таким образом, чтобы понять современную эпоху, необходимо обратиться к более раннему времени.

Широко распространенная политическая доктрина имеет, как правило, два различных истока. С одной стороны, существуют интеллектуальные предшественники: люди, которые выдвинули теории, основанные, благодаря развитию или реакции, на предшествующих теориях. С другой стороны, существуют экономические и политические условия, которые предрасполагают людей принимать взгляды, соответствующие определенным настроениям. Это не единственное обстоятельство, объясняющее часто встречающееся пренебрежение интеллектуальным наследием. В особых случаях, которые нас и интересуют, в различных странах послевоенного мира существуют определенные основания для недовольства, которые располагают людей, живущих в этих странах, к восприятию определенной общей философии, выработанной в более раннее время. Я предлагаю сначала рассмотреть эту философию, а затем проанализировать причины ее сегодняшней популярности.

Бунт против разума начинался как бунт против рассуждения. В первой половине XVIII в., когда умами людей правил Ньютон, существовало широко распространенное мнение, что познание представляет собой открытие простых общих законов, из которых посредством дедукции могут быть выведены заключения. Многие забывали, что ньютоновский закон гравитации основывался на столетних тщательных наблюдениях, и полагали, что общие законы могут быть просто открыты в природе. Существовала естественная религия, естественное право, естественная мораль и так далее. Предполагалось, что эти отрасли знания состоят из убедительных выводов, сделанных на основании очевидных аксиом в стиле Евклида. Политическим итогом распространения этого мнения стала доктрина Прав Человека в том виде, в каком она проповедовалась во время Американской и Французской революций.

Но в тот самый момент, когда Храм Разума, казалось, был почти завершен, под него была подложена бомба, и в результате все сооружение взлетело на воздух. Человеком, подложившим эту бомбу, был Давид Юм. Его «Трактат о человеческой природе», опубликованный в 1739 г., имел подзаголовок «Попытка распространить экспериментальный метод рассуждений на моральные проблемы». Этот подзаголовок целиком объясняет его намерение, но только наполовину – его исполнение. Намерением была замена наблюдения и индуктивного метода на дедукцию, происходящую из кажущихся самоочевидными аксиом. По складу ума он был законченным рационалистом, хотя скорее бэконианского, чем аристотелевского толка. Но почти беспримерное сочетание проницательности с интеллектуальной честностью привели его к несомненным и разрушительным заключениям: индукция – это логически необоснованная привычка, а вера в причинность немногим лучше, чем суеверие. Из этого следовало, что наука, наряду с богословием, должна быть разоблачена как собрание несбыточных надежд и иррациональных убеждений.

В учении Юма рационализм и скептицизм мирно сосуществовали. Скептицизм предназначался только для исследований и был забыт в делах практических. Кроме того, практическая жизнь управлялась, насколько это было возможно, именно теми методами науки, которые ставил под сомнение его скептицизм. Такой компромисс был возможен только для человека, который был в равной степени и философом, и земным человеком; есть также и оттенок аристократического торизма в сохранении эзотерического неверия для посвященных. Мир отказался принять доктрины Юма во всей их полноте. Последователи Юма отвергали его скептицизм, тогда как немецкие оппоненты Юма подчеркивали скептицизм как неизбежный результат исключительно научного и рационального мировоззрения. Таким образом, в результате знакомства с учением Юма британская философия стала поверхностной, а немецкая философия – антирациональной; и в том и другом случае из-за боязни невыносимого агностицизма. Европейская мысль никогда не возвратит себе свою прежнюю искренность; среди преемников Юма здравомыслие означало поверхностность, а глубина – некоторую степень сумасшествия. Старые споры, начатые в свое время Юмом, продолжаются в большинстве недавних философских дискуссий по проблемам квантовой физики.

Философия, характерная для Германии, начинается с Канта и начинается как реакция против философии Юма. Канту было предопределено верить в причинность, Бога, вечность, моральный закон и так далее, но он сознавал, что философия Юма сделала это довольно сложным. Поэтому он придумал разницу между «чистым» и «практическим» разумом. «Чистый» разум касался всего, что может быть доказано, а таких вещей не так много; «практический» разум имел отношение к тому, что необходимо для добродетели, а таких вещей очень много. Конечно, очевидно, что «чистый» разум был просто разумом, тогда как «практический» разум был предрассудком. Таким образом, Кант вернул в философию обращение к чему-то осознанному как явление, находящееся вне сферы теоретической рациональности, что изгонялось из школ с самого зарождения схоластики.

Даже более важной фигурой, чем Кант, с нашей точки зрения, был его непосредственный преемник – Фихте, который, пройдя путь от философии к политике, дал жизнь новому движению, ставшему национал-социализмом. Но прежде чем начинать разговор о нем, следует добавить кое-что еще о концепции «разума».

Ввиду неудачи найти ответ на проблемы, поставленные Юмом, «разум» не мог более рассматриваться как нечто абсолютное, и любое рассуждение, сделанное на разумных основаниях, осуждалось с теоретической точки зрения. Тем не менее, очевидна разница, к тому же очень существенная, между настроением, скажем, философских радикалов и таких людей, как ранние мусульманские фанатики. Если мы называем первый склад ума разумным, а второй безрассудным, то становится очевидным, что за недавнее время имел место рост неразумности.

Я думаю, то, что мы на практике имеем в виду, когда говорим о разуме, можно определить с помощью трех характеристик. Во-первых, разум полагается скорее на убеждение, чем на силу; во-вторых, он стремится убедить с помощью аргументов, которые, по мнению человека, использующего их, являются совершенно обоснованными; и в-третьих, при формировании определенного мнения он использует в наибольшей степени наблюдение и индукцию, а интуицию – в наименьшей степени. Первая из этих характеристик берет начало в практике Инквизиции; вторая – в таких методах, как британская военная пропаганда, которую хвалил Гитлер на том основании, что пропаганда «должна тем глубже опускаться с интеллектуальных высот, чем больше количество людей, вниманием которых она должна овладеть»; третья запрещает использование предпосылки типа той что сделал президент Эндрю Джексон относительно Миссисипи: «Господь Всемогущий предполагал, что эта великая долина будет принадлежать одному народу», которая была очевидной для него и его слушателей, но не было столь легко доказуемым для того, кто сомневался в нем.

Опора на разум, охарактеризованный таким образом, предполагает определенную общность интересов и взглядов между кем-либо и его аудиторией. Миссис Бонд действительно пыталась опереться на разум, когда кричала своим уткам: «Подойдите и вы будете убиты, чтобы быть нафаршированными и понравиться моим покупателям», но, в общем, обращение к разуму – вещь неэффективная в отношении тех, кого мы собираемся уничтожить. Любители мяса не пытаются найти аргументов, которые казались бы вескими для овцы, и Ницше не пытается убедить массы населения, которые он называет «неумелыми и неприспособленными». Не делает этого и Маркс, пытаясь заручиться поддержкой капиталистов. Как показывают эти примеры, взывать к разуму легче, когда власть полностью подчинена олигархии. В Англии XVIII в. важны были мнения только аристократов и их друзей, а эти мнения всегда могли быть представлены в рациональной форме другим аристократам. Когда количество политических избирателей становится больше и разнообразнее, все сложнее обращаться к их разуму, поскольку уменьшается число общепризнанных принципов, лежащих в основе возможного согласия. Если невозможно найти таких предпосылок согласия, то люди склонны полагаться на собственную интуицию; а поскольку интуиция у разных групп разная, то опора на нее ведет к борьбе и власти политиков.