"Не трогай меня до прогонов, я прошу тебя, я буду ходить и тупо читать текст". - "Что происходит? - спрашивал он, нервничая. - Что мы играем, когда у нас главного героя нет?" Я действительно знал текст, я специально закрывался бумажечками, чтобы не пустить себя раньше того момента, когда можно отдаться роли.

- Что ты делаешь в сцене, когда психиатр добивается от тебя конкретного числа и ты буквально заливаешься слезами? Ты нюхаешь что-то, чтобы плакать?

- В кино я нюхаю, да. А здесь - сама ситуация какая-то такая, но... Не знаю... Я знаю только, что могу закатывать зрителям любую паузу.

"Сколько вам лет? Какой сегодня день недели?" - спрашивает меня доктор. Три минуты я буду молчать. И они будут смотреть. Я не знаю, что происходит, но я настолько в этом уверен... Иногда даже думаю: "Харэ. Можно уже говорить".

- А вот Караченцов Николай Петрович, артист тоже с мужественным имиджем, так вот он, например, принципиально отказывается от ролей, даже намекающих на нетрадиционную ориентацию.

- У Караченцова к этому свое отношение... Я же не пойду никому на улице доказывать, что я нормальный. Кто об этом знает, тот знает. Кто не хочет знать - не будет. Вот сколько я получил в Театре Совет-ской Армии: что я и педераст, и с режиссерами такими работаю. А мне плевать, что будут обо мне говорить. Главное, если мне на площадке это удается, то флаг мне в руки. Если не удастся, я сам себе скажу: "Санечек, а ты артист-то того..." (Свистит.)

Знаешь, почему я хочу сыграть Дориана Грея? Ради одной сцены. Ради одной. Знаешь, какой? Когда к нему приходит художник, и Грей его спрашивает: "Вы действительно хотите посмотреть тот портрет? Нет, правда? Вы хотите его видеть?"

Можно ли понять больного на всю голову человека? Диагноз на лице - глаза нездорово горят, и он, как в лихорадке, повторяет: "Вы действительно хотите видеть этот портрет? Нет, правда? Вы хотите его видеть?" На лице игра страстей - от удивления до дьявольского искушения, за которым всплывает панический страх, переходящий в отчаянный смех.

На меня в упор смотрят красивые миндалевидные глаза с бычьим упрямством на дне.

Варшава. Переговоры с великим польским режиссером Анджеем Вайдой о съемках в новом фильме. Курит много. Мрачноватый.

- Тебе знакомо чувство, когда "крышу сносит"?

- Был момент. На премьере "Огнем и мечом" в Варшаве. Выглядит это так - ты не можешь спокойно пройти по улице. Не можешь сесть в такси. Потому что будут тыкать пальцем, хватать, бежать, визжать. И сносит башку, начинаешь думать, что ты о-го какой. Приезжаешь в Москву, и в Москве может повториться то же самое. Как к этому относиться? Ведь век артиста очень короток.

- Ага, сначала пятьдесят лет на сцене, потом семьдесят...

- Короток, запомни. Настолько короток, что на моей памяти был артист в Театре Армии, который в свое время блистал, его уносили на руках со сцены. Потом человек стал крупным, большим, старым, и ему сказали: "На пенсию". А он сказал: "Вы понимаете, что, если я уйду на пенсию, я умру. Мне бы просто приходить". И он умер. У меня есть определенный опыт - я не боюсь камер, я не боюсь сцены. Я не боюсь на нее выходить. Но я... (смеется) боюсь на нее выходить. Потому что не знаю, как они меня воспримут. Мы играли "Макбета", и на двух спектаклях я услышал, как подростки смеялись. И у меня мысль: либо я плохо играю по-польски, либо я как актер что-то не то делаю. Поляки к этому относятся спокойно: "Ну, дзети..." Но я-то говорю на чужом языке... Может, я не там ударение делаю? А потом они ждали меня на служебном входе, и я сказал им: "Дзинкуе за ваш смех". Для них это тоже был некий шок, и может быть, я не имел права так себя вести по отношению к ним, но... актерское самолюбие, оно было... Хотя пришли они на служебный с чистым сердцем: для них я Домогаров, а не Макбет.

- Кстати, о детях. Это правда, что твой отец возглавлял компанию аттракционов в советское время?

- Да.

- Ты в детстве не перекатался?

- Перекатался. Я был маленький избалованный мальчик. Семидесятый год, первый класс. И тогда первый раз в истории Советского Союза все ведущие фирмы мира, какие только существуют, привезли аттракционы в парк Горького, в Сокольники, в Измайлово.

- И ты?..

- А я - сын управляющего всей этой байдой, значит. Ко мне приставляли охрану из двух человек, которым я говорил: "Идем сюда, теперь сюда, сюда..." Мне было семь лет. Отцу какая-то фирма подарила мотоцикл - маленький итальянский мотоцикл: все то же самое, что и в большом, но для детей. И я ездил мимо школы, мимо дома. Вот тогда-то "крышу" царапало жутко.

- А сейчас на аттракционах можешь кататься или тебя тошнит?

- Могу издалека посмотреть. У меня плохой вестибулярный аппарат.

- Ты - из избалованных отпрысков. Хотя, если честно, не очень похоже...

- Я был и капризный, и мерзкий. Пойми, я был последний, брат на десять лет меня старше, и мне было позволено все, что ему никогда в жизни не разрешалось. Верх моей наглости проявился в Тбилиси, куда мы поехали к родственникам. Мне было лет пять, и троюродному брату купили мороженое, а мне нет, потому что горло болело. Помню, что Гарика из-за меня заставили выбросить мороженое, и мать со мной долго не разговаривала из-за этого.

- Вот не знала, что у тебя грузинская кровь.

- У меня нет грузинской крови, просто дед потом женился на грузинке. Но у нас очень тесные были взаимоотношения.

- В связи с таким воспитанием ты считал себя выше других, считал, как большинство представителей золотой молодежи, что имеешь право?

- Честь и хвала моему отцу, который бы мне оторвал башку, если бы я так думал. В школе я не был отличником, скорее, хорошистом - тройка, четверка, опять тройка, а то и двойка, потом снова четверка... Когда больше четверок значит, хорошист.

Последнее место папиной работы - Театр Сац. К тому времени он уже болел. Последнее, что он сделал, - это Синюю птицу, символ, затащил на крышу театра. Я был на открытии. К тому времени уже курил. Первая пачка - "Данхилл". И гениальный случай, когда ко мне официант подошел: "Дай сигареточку". Я так пижонски пачку открыл (показывает), а он: "Я у тебя три возьму, чтоб не светил". То есть поставил на место в одночасье. Такие вот уроки. И я понял, что "Данхилл" можно и убрать.

Москва. После спектакля "Милый друг". Тусовка по поводу присвоения ему звания "заслуженный артист". Немного растерян, как будто бы грустный даже.

- Получается, что тебе достаточно часто по жизни вправляли мозги.

- Ну как? Это же можно и забыть, но... Это как угол иголки, который сразу, если ты не глупый человек, тебя больно колет...

- Ну да, такое не забывается, как первая любовь. Кстати, к во-просу о первой любви.

- О чем ты?

- О первой любви.

- Такое сложное понятие. Я не знаю, что такое любовь. Я знаю, что такое влюбленность...

Любовь - это, наверное, когда проходит много-много времени... Я отца с матерью вспоминаю. Как они ругались из-за того, что мама где-то отдыхала и отец совершенно случайно приехал к ней и с кем-то ее увидел. Он вернулся в Москву, дождался окончания срока ее отдыха, и тогда... Они же сорок лет вместе жили. Это ревность, граничащая со страстью. Может, это любовь? Проходит много-много времени, и чувство влюбленности переходит в привычку, а потом ты вспоминаешь, что без этого человека ты не можешь жить. Ты чувствуешь его не то что сердцем, а так: вот это - мое. Я без этой половины жить не могу. Может быть, вот это любовь? Я не знаю, что это такое.

Чувство влюбленности - понятно. Когда хочется видеть, бежишь, цветы... Но проходит время, и оно становится меньше, меньше. Потом опять возникает. К другому человеку. На запах реагируешь. Почему мы в толпе останавливаем глаз? Реагируешь на каком-то подсознательном уровне.

- Сексуальный импульс - начало любви, писал один очень умный человек.

- Это страсть.

- Ты можешь убить в порыве страсти?