Мне стыдно стало:

- А вот мне телефона не надо. Я не для этого позвал вас.

А для чего? - спрашивается. Но я таким полемическим тоном это произнес, как будто "А пошел бы ты со своим телефоном". И он ответил: "А у вас телефона и не будет".

Это все характер. Я и хочу прогнуться, да не получается. Поэтому я со спонсорами посижу пятнадцать минут, пару баек могу рассказать, а потом начну Бродского читать. Им скучно станет. Я тогда: "Пошел ты на..." И тут кончается искусство. Гори они все огнем. Такой дерьмовый характер.

- У моего любимого актера Козакова здесь есть конкуренция?

- Здесь нет актера моего уровня. Но это не значит, что лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе. Последним бы я в городе не оказался, но... У меня конкуренция с приезжающими. Мне надо выстоять, когда приезжает "Современник" или "Юнона и Авось", "Служанки", Юрский, Калягин, Табаков и все мои друзья. Или Пугачева, Киркоров, на-найцы, КВН. Кстати, на КВНе здесь сделали хорошие деньги.

Что такое олия наша - иммиграция девяностых годов? Это сколок Советского Союза. Что такое Израиль? Шестнадцатая республика несуществующего СССР. И психология - один к одному. Они слушают Бродского. Но, как правило, эта аудитория - самая нищая.

Кстати, пора идти за Мишкой в школу.

Пошли. У него сандалии на босу ногу, рубаха - поверх джинсов. Козаков больше похож на курортника из дома творчества "Актер". Направо и налево раздает "здравствуйте, приветствую". Узнают. Шестилетний Мишка - симпатяга, в цветастых шортах, похож на мать. Свободно говорит на иврите, учит английский. Всю дорогу он спорил с отцом, как правильно произносить на иврите "р". Козаковы, которых разделяют 55 лет жизни, дошли до повышенных тонов, и старший с досадой махнул рукой, понимая безнадежность своего положения. Мальчик далеко пойдет.

- Столичный премьер в провинциальном театре. Ваше внутреннее самочувствие?

- Ужасное. Дело не в премьерстве. Очень трудно найти общий язык. У нас разные представления о смысле искусства, о задачах... Правда, и в Москве я отовсюду уходил, был счастлив в "Современнике", какой-то период на Бронной, в Маяковском. А потом не находил общего языка. Не смог играть у Глеба Панфилова в "Ленкоме" в "Гамлете" и ушел. А попади я к Марку Захарову, может, и по сей день работал бы у него.

- Пять лет вы в Израиле. Вас продолжает мучить вопрос - "правильно ли я уехал"?

- Безусловно. Я всегда ставлю перед собой вопрос - правильно ли я живу? Нет, от себя никуда не убежишь. Хотя стареешь, мудреешь... "познание приумножает скорбь". И нормально. Но здесь много преимуществ.

- Например.

- Ну, например, ты больше предоставлен самому себе. Не звонит беспрерывно телефон идиотский, есть возможность еще раз "Войну и мир" перечитать, или прочесть (ну, не знаю) Бердяева или Соловьева. Вдруг открыть двадцатый том Достоевского и перечитать его публицистику.

Вот, пожалуй, это дает меньшую суетность жизни. А в мои годы это большой плюс. Конечно, можно и так поставить вопрос - правильно или неправильно? Но мне не хватает здесь телефона и трепа, обмена мнениями по поводу вчера увиденного. Мне не хватает своей художественной среды.

- Но те русские художники, актеры, которые приехали и создали лучший театр Израиля "Гешер", - это не круг вашего общения?

- Не стоит преувеличивать его значения. Есть Наташа Вайтулевич из Маяковского, с ней я наиболее дружен. Есть другие, но это мне узко. Мне надо перезвониться, с одной стороны, с Галькой Волчек и Маринкой Нееловой, с другой - с Игорем Шевцовым и поговорить о поразившем вчера меня явлении. Охота перемолвиться.

- А это правду говорят, что, если выучил иврит, уже ничего не страшно?

- Страшно другое: я его выучил и могу играть, преподавать на этом языке. Но, но, но... Возникает вопрос - зачем? Преподаю - понимаю зачем, а когда работаю в театре - не понимаю. Мы не знаем их болевых точек и никогда не узнаем. Можно при этом пользоваться успехом, получить Госпремию Израиля, поехать на фестиваль и... все равно. Израиль - другая страна, другие мифы. Израильтяне озеленили пустыню, создали сильнейшую армию, строят дома. Они молодцы! Но вот искусство, искусство не играет той роли, которую играет еще в России. Надо хорошо знать болевые точки, не головой, а животом, как Пушкин говорил.

- Как вы решились в шестьдесят лет завести ребенка?

- Мне уже шестьдесят один. Я не планировал. Аня захотела второго. Имеет право: ей тридцать семь. Вот... Есть Мишка, Зойка...

Вот почему мне захотелось про Баха и Генделя сыграть (имеет в виду спектакль "Возможные встречи". - М.Р.). Два старика подытоживают жизнь...

- Михал Михалыч, вы считаете себя стариком?

- Нет, стариком не считаю, но шестьдесят первый год - это не мало. Опытным уж, скорее говоря. Я считаю, что я прожил несколько жизней. До войны (включая войну), война, отрочество - первая моя жизнь. С пятьдесят второго года до отъезда - другая. И теперь - третья.

- В какой комфортнее?

- Да ну в молодости, конечно. Сейчас в чем-то интереснее, но ощущение уходящего времени... Я цитирую древнего: "Природа любой тоски человека - тоска по физическому бессмертию". А в молодости... Спасает вера в бессмертие души, как сказал Рабле: "Я иду в великое быть может". Вот. Молодость - физическая радость существования. Даже обладание женщиной в молодости - оно другое. Почему? Потенция может с годами возрастать.

- ???

- Это на самом деле так, поверьте. Обладание женщиной в мои годы - это огромное наслаждение, но все равно ты знаешь, что скоро все кончится... Но с другой стороны, я больше боюсь болезней, немощи. Я видел, как здесь умирал мой друг Гриша Лямпе.

- Поверьте, мне совсем не хотелось говорить на столь грустную тему.

- Помни о смерти. (Задумчиво произносит три раза. В такие моменты наступает пауза.)

- Приезжие из Москвы или Питера обязательно посещают дом Козакова?

- Во-первых, я не всякого приму. Я общаюсь с теми, кто мне симпатичен и интересен. Вы мне понравились, когда мы с вами говорили по телефону. Это раз. Потом, чего там греха таить, наша профессия - вторая древнейшая, и нам тоже нужна реклама. Два.

Здесь есть русское радио "РЭК", но этому "РЭКу" я не интересен. Мне нужно было дать интервью даже в порядке рекламы - они за это деньги вымогают, в лапу под столом. Когда мы объявляем наши спектакли, мы, естественно, платим, а интервью... За это я не стану платить деньги. Если вы напечатаете это, я буду рад: я презираю их.

Совок, такой же, как в России. Вот поэтому я и книжку пишу, пытаюсь разобраться во всем.

- Судя по всему, хорошо там, где нас нет. А вы как думаете?

- Хорошо в дороге.

- Я слышала, что вы вроде бы решили жить на два дома, то есть в России и в Израиле. Это так?

- Я думаю, да. Детей везти в Россию не хочется. Боюсь. А самому мне хотелось бы работать там. Вот сейчас я ставлю спектакль с Олей Аросевой, Таней Васильевой и Таней Догилевой, Валентином Никулиным. Репетировать будем в России, выпустим его в Израиле, сыграем пятнадцать спектаклей, а потом хорошо бы прокатить его в России. Я вкладываю сорок пять тысяч долларов: занимаю их, надеюсь вернуть.

Но мне не хочется бросать иврит. Представляете, столько вложено труда. Что будет здесь? Что будет там? Что такое апокалипсис? Может, он не завтра наступит, а сейчас уже идет?

Пили кофе на кухне. Говорил много, как после обета молчания. О том, что мало друзей. Нет друзей. Только книги. Вот если Вася Аксенов из Америки приедет... Вот он все понимает.

- Я все время хочу понять, кто я: неудачник или городской сумасшедший? А может, кто-то другой? Ведь начинается у меня книга с израильских кошек. А заканчивается: "Поезжай за водкой, если друг приехал из Москвы, и смотри, счастливчик, не надирайся до зеленого змея. Годы не те". Понимаете - я счастливчик.

Мы вместе возвращались в Москву. Столица встретила огромными сугробами. Высокий, загорелый южанин на фоне белоснежных гор Подмосковья - красивый финал для сиропного фильма. Но южанин, ссутулившись, побежал репетировать, а снег, как это часто бывает в ноябре, превратился в нечто безобразно-грязное. Жизнь. Не кино...