ЛЕГЕНДА О СТА СПАСЕННЫХ ДЕВСТВЕННИЦАХ
До того счастливого времени, когда мама вышла замуж за папу, она очень любила одного человека, женой которого должна была в скором времени стать.
Но их обоюдному счастью помешало одно очень скорбное обстоятельство. Умирала подруга матери.
(Примечание автора. Легенда принимает вполне приличествующую моменту сакраменталь-ную эпичность. Подруга, впрочем, умирала от неумеренного обжорства. Случилось так, что вместе с бриошами подруга съела кусок бутылки).
Жених Евгении Иоаникиевны был человеком ветреным и легкомысленным. Он закурил толстую сигару и философически заметил:
- Живые судят о мертвых, как сильные о слабых.
И меланхолически предложил:
- Пойдемте пиво пить.)
Евгения Иоаникиевна, потрясенная драматической гибелью приятельницы и возмущенная редким цинизмом своего жениха, горько зарыдала, что языком аллегорий должно было огласить urbi et orbi о том, что здесь оплакивают человечество, возвращающееся к варварству и к звериным шкурам. Она была очень молода и очень неопытна. Ей было страшно и казалось, что вокруг нее сидят неандертальцы, только что превращенные в неандертальцев из горилл. У одного неандер-тальца еще был маленький атавистический хвост, который казался ей невыносимым. Евгения Иоаникиевна брезгливо отодвинулась от своего древнего предшественника, и зарыдала опять.
Плакала она в стихах. Сицилианами. Цезура аккуратно ложилась после второй стопы. Рифмы были ортодоксальными. Плакала она все-таки в манере идеальных ямбов Мандельштама.
Жених Мандельштама не любил. Возмущенный, он пошел пить пиво и прохладительные напитки.
Евгения Иоаникиевна едва сказала сквозь удушающие рыдания:
- Животное. Лучше неандертальцы!
И атавистический хвостик показался ей милым и трогательным.
Она тихо и кротко позвала:
- Мисюсь. Где ты?
Жениху было категорически отказано от дома. Ему дали на пиво и не велели являться. Жених пошел в кабак и в пьяном угаре, отмахиваясь от неотвратимого несчастья, пропил деньги, которые надо было сохранить, как реликвию. Все пропил. Как Мармеладов. Оставил только серебряный гривенник, похожий на ореол своего воспоминания о невесте. Потом перевязал его розовой ленто-чкой и понес к автомату звонить невесте и умолять о прощении. Но он раздумал. Он махнул рукой и пробормотал:
- А все-таки сыграю я вам b-mol'ную сонату. Ради marche funebre сыграю.
И бросил гривенник какому-то проходившему мимо респектабельному буржуа, неосторожно снявшему шляпу перед какой-то не менее респектабельной буржуазной.
(Примечание автора. После траура Евгения Иоаникиевна утешилась, обретя свое истинное счастье в объятиях непьющего Цезаря Георгиевича.
Потом случилось Великая революция.
Потом родилась Марианна.
Потом произошло много событий, с этой книжкой непосредственно не связанных и на кото-рых мы не остановимся).
Спустя почти двадцать лет Марианна рассказала мне эту историю. Moralite было таким:
- Жених дурен. Жениху не пристало смеяться над человеком, заканчивающим свое тернис-тое земное поприще.
Это была правда. Жених был убийцей. Это было ясно. Он был разрушителем евгенииоаникие-вного счастья. Моя уверенность была неколебима. Но вдруг мне пришла в голову сенсационная мысль, и я доверчиво поспешил поделиться с Марианной своими соображениями.
- Как вы думаете, друг мой, - спросил я Марианну, полагая, что мой вопрос вполне pendant только что услышанному, - чего заслуживает человек, мило улыбающийся при виде агонизирую-щей материной подруги, но одновременно с этим бросающейся в лакированных башмаках и безупречных перчатках в реку, героически спасая другую материну подругу, неосторожно пившую оранжад на балконе своего будуара, расположенного на двадцать седьмом этаже вполне комфортабельного отеля?
Этико-морализующая концепция о двух вполне диалектических измерениях помогла Мариан-не с легкостью решить этот вопрос.
У меня упало сердце. Но еще теплилась надежда, и в волнении я предполагал самые феериче-ские вещи. Я бросал несчастного, измученного жениха в пылающее здание; топил в океанических волнах; бросал в кратер извергающего лаву Попокатепетля и превращал в снаряд всеразрушающей пушки. Каждое из этих мифологических действий должно было спасти значительное количество материных подруг, при конвульсиях одной из которых злополучный жених неосмотрительно похвастался отменными качествами своих легкомысленных зубов.
Марианна была непоколебима.
Наконец в отчаянии я прошептал:
- Двести... Двести подруг... и он будет жить...
Марианна отрицательно покачала головой, и я в изнеможении упал на ковер, потеряв сознание.
Марианна раздраженно доказывала, что если нам уже не достаточно для музицирований окарины, а надобен целый симфонический оркестр, то это отнюдь не преимущество современного человека в сравнении с эллином, а просто неумение этого человека довольствоваться малым и тщеславная склонность приписывать себе всякие тонкие достоинства и переживания.
Как трудно спорить с Марианной.
Прежде всего и раз навсегда нужно было доказать, что я ничего не имею против нее самой. Но этого невозможно доказать.
Наконец-то Марианна стала поклонницей plein air. Это потому, что ей не хватает воздуха.
Она не хочет в библиотеке учиться писать книги. Я напоминаю ей слова Ренуара о том, что живописи надо учиться в музеях. Марианну это не озадачивает, она вполне может полюбить Давида, который, вероятно, не говорил этого. Точно так же Марианна не желает в библиотеках и музеях учиться жизни. Это меня очень радует. Слава богу, хоть с воспитательными функциями искусства покончено. Но учиться жизни Марианна все-таки хочет. Она боится импровизировать. Ей необходимо точное описание, и она не может жить по простенькому сценарию.
Она возражает против соображения о том, что знать, как жить, это знать свою эпитафию и превращать свою жизнь в реминисценцию из чужих жизней.
Марианна потихоньку от меня стала почитывать Фейхтвангера и Надсона.
Если бы Марианна захотела жить методами искусства!
Это великолепно, потому что художники задумывают и делают свои картины и книги. Мы с Марианной задумали удивительную жизнь, но Марианна не хочет осуществить ее методами литературы. Особенно не хочет она этого, потому что я уже могу предложить ей несколько новых жанров и вольную метрику. Она не хочет понять, что если бы люди стали жить методами искусст-ва, то они были бы такими же неповторимыми, как книги и картины больших мастеров. Жить методами искусства - это значит, в первую очередь, не повторять чужих, хорошо выверенных приемов. У каждого своя жизнь. Писатель не обязан советоваться со своими читателями. Жизнь в пяти экземплярах может быть только для себя и четырех близких людей. Даже в наше время это можно сделать. Даже сейчас наша жизнь может входить лишь в компетенцию издательского работника, устанавливающего тираж, и в компетенцию двух-трех статей конституции. Заимство-вание может быть только цитатой. В каноническое art poetique оно не входит.
(Примечание автора. После тягостных и мучительных объяснений, бывших у Марианны и Аркадия, в которых он долго пытался доказать необходимость задуманного им испытания, подробно анализируя этот жестокий замысел, Марианна окончательно убедилась в том, что не в состоянии теперь вообразить себе возможность упорядочения столь осложнившихся отношений. Теперь она совершенно уверена (правда, не пытаясь быть убедительной) в том, что никакое упо-рядочение вообще немыслимо. Чрезвычайную роль играет соображение касательно безусловной истинности только этического критерия качества и соображение о разочаровании, постигшем ее, когда поведение Аркадия стало измеряться именно этим критерием.
В тяжелое время всех этих разговоров, объяснений и доказательств Аркадий был в крайней тревоге и раздражении, порой доходящих до недопустимой резкости, и его недостойные пререка-ния с огорченной и обиженной Евгенией Иоаникиевной пугали и до слез расстраивали Марианну.
