- Не понимаю, - начала она не спеша, пытаясь хоть что-нибудь понять из услышанного. - Столько войск, техники, здоровых и сильных мужчин! И вместо того, чтобы драться, даже если враг сильнее, вместо этого - паника, столпотворение, неразбериха. Этому просто трудно поверить.
Фаня медленно встала и подошла к окну. Черный костюм был ей к лицу, и это не было случайностью. Каждая деталь ее одежды говорила о глубоком природном вкусе. Стремление к совершенству не изменило ей даже в эти трагические дни, а, наоборот, оно противостояло смерти, находилось в состоянии войны с ней. Что еще могло это хрупкое, нежное создание противопоставить несчастной, фатальной, беспощадной судьбе?
Мендл растеряно смотрел в сторону окна, где на светлом еще фоне уходящего дня вырисовывался Фанин силуэт. Еле заметное взволнованное движение ее груди не могло уйти от его внимания. Круглые плечи безмолвно вздрагивали. Наступила тягостная тишина. Плач был беззвучен... Они оба долго молчали и все это время думали об одном и том же - о том, что их ждет впереди. Невозможно было думать об этом без содрогания. Какое чудо их может спасти, если фронт продолжает катиться на восток, если немцы у стен самой Москвы, если уже почти вся Украина в их руках?
Фаня резко повернулась и, удерживая высоко голову, кинула свой взор к ногам Менделя. Потом медленно опустила обрамленные длинными, черными ресницами веки. Голубые слезинки покатились по ее щекам.
- А мы так надеялись на нашу армию, на наших мужчин... Видно, зря!
Мендл сидел неподвижно, не находя в себе мужества посмотреть Фане в глаза. И тут он услышал вырвавшийся из ее груди стон, который совсем его сразил.
- Господи, прожить бы хотя бы еще с десяток лет! - сказала она с мольбой в голосе.
Он встал и подошел к ней. Ему хотелось взять ее за плечи и как-то утешить, но он не посмел этого сделать.
Глядя ей прямо в глаза, коротко сказал:
- Извини, Фаня. Совсем не нужно было мне рассказывать тебе о своих злоключениях.
Они стояли друг против друга, беспомощные, обреченные.
Из прихожей донеслись мужские голоса, и вслед за этим в комнату вошли четверо. Самый старший - Велвл Ягнятинский - рослый, широкоплечий мужчина преклонного возраста с высоким лбом и лысой головой. С ним Мотл, парень лет двадцати пяти. Пришли также Пиня и Аркадий. Последний никогда раньше не жил в Ружине. Было известно, что он киевлянин. В начале войны служил кадровым офицером, был на фронте, попал в окружение и оказался на оккупированной территории. Пиня - высокий, горбоносый, сильного телосложения молодой человек. В местечке он слыл молчуном. Он мог сидеть в компании несколько часов и не проронить ни единого слова.
- У нас, кажется, гость? - сказал Велвл, устало сбрасывая с себя пиджак. - Здравствуй, Мендл!
Крепко пожал руку, сел рядом, обнял гостя за плечи и продолжал:
- Как сейчас помню отца твоего, Абу. Хороший был человек. Сколько людей было на его похоронах!? Весь Ружин! Ну, хорошо, ты недавно с фронта. Скажи, что там, какие новости?
Мендл внутренне съежился, напрягся. Сможет ли этот старый человек, который переживает уже не первую трагедию своего народа, понять, почему молодой, здоровый мужчина оказался здесь? И это в то время, когда вся страна на коленях, когда народ, к которому они принадлежат, беспощадно уничтожается, когда враг убивает их матерей, сестер, детей...
Не сможет Мендл этого объяснить. Уже пробовал. Полчаса тому назад...
- К сожалению, дядя Велвл, ничего утешительного сказать не могу. Немцы в своих листовках пишут о том, что Москва пала и что Украина вся в их руках. Если исходить из того, что я видел, Красная армия вряд ли сможет остановить немцев. Разве что фашисты, как некогда французы, не выдержат нашего климата и подавятся нашими просторами.
- А что союзники? - этот вопрос с сильным ударением на последнем слове прозвучал как самая последняя надежда. Все, кто был в комнате, с напряженным вниманием смотрели на Менделя и ждали, что он скажет.
Очень хотелось утешить этих людей и себя, но пришлось говорить правду.
- Пока только обещают открыть второй фронт.
Велвл безнадежно кивнул головой.
- Но скажи мне, Мендл, - встрепенулся он, - почему все это так случилось? Ведь все были уверены, что мы сильны и непобедимы. Что происходит с нашей армией, с теми, кто несет ответственность за судьбу страны?
Разговор постепенно подходил к самому главному и больному месту, к тому, чего Мендл больше всего опасался.
Фаня, как будто чувствовала его состояние и кинулась на выручку. Так, во всяком случае, ему показалось. Может быть, она действительно не очень его осуждает?
- Вы все опоздали, - сказала она, - только что Мендл мне рассказал про фронт.
Но заданный вопрос продолжал висеть в воздухе. В разговор с раздражением в голосе вмешался Аркадий.
- Почему да почему. Народ не посчитал советскую власть своей и не стал умирать за нее. Забыли, как совсем недавно, с десяток лет тому назад, подыхали с голоду? Сколько вы в Ружине и районе видели опухших людей!? А леденящие душу рассказы о том, как матери умерщвляли своих детей и... поедали их. Это вы забыли? - Аркадий стучал рукой по столу и все больше распалялся. - А сколько людей ни за что ни про что арестовано и неизвестно куда сослано? Может быть, вы вспомните Зельдовича, заместителя председателя Ружинского райсовета? Мне тут рассказывали. Он посмел высказать свое мнение о Троцком и тут же был арестован. Правда, через год вернулся, но в каком виде!? Все зубы выбиты, весь изуродованный и больной от побоев. Вы что слепы, не видели всего этого?
Мендл сидел, слушал и удивлялся, откуда у этого человека столько злости на советскую власть. Как этот человек может, закрыв глаза на все остальное, сделать такой вывод!
- Аркадий, зачем же вы так говорите! Если бы народ не был за советскую власть, разве он пошел бы на такие огромные жертвы и лишения. Разве возможны были такие победы в экономике, культуре и других областях? Ведь все признают эти достижения, - Мендл замолк и удивился. Неужели это его собственные слова? Минуту назад он, словно корабль, потерявший управление в бушующих морских просторах, не видел никакого спасения впереди. Ему самому трудно было поверить, что говорит он, а не кто-нибудь другой.
- Знаешь, - Аркадий не унимался, - я мог бы добавить, но вы не поймете. Все эти Днепрогэсы, шахты, рудники построены на страшных, неоправданных лишениях трудового народа. Газеты трубили о победах. Какие это победы, кому они нужны были, если народ влачил жалкое существование?
Тут вмешался Велвл.
- Ну, ты, Аркадий, уж больно разошелся. Что бы ни говорили, - немцы не смогут победить. У них не хватит сил. Весь мир против них. Россия велика и рано или поздно враг застрянет в ее просторах, на Волге или на Урале. Ничего, ничего, Наполеон тоже когда-то вторгался в Россию. Был совершенно уверен в победе. А чем это кончилось?
- Смотрю я на вас и удивляюсь. До войны пели песни, говорили с трибун о том, что у нас сильная армия, много танков, самолетов, артиллерии, много смелых идейно подкованных командиров. А что оказалось на самом деле? В первые же дни войны обнаружилось, что у нас не хватает винтовок на передовой. Вы понимаете, - в_и_н_т_о_в_о_к!!! Ну, а самолеты? Немцы в воздухе разгуливают, словно у себя дома. А если и появится несколько отчаянных советских летчиков, то лишь на одну-две минуты, а вслед за этим очередь пулеметная, и самолеты горят как свечи - сделаны-то они из фанеры, а не из алюминия, как у немцев. В результате - полная растерянность и паника среди наших командиров и бойцов. И усилия одиночек-героев оказываются тщетными.
- А немцы не дураки, - добавил молчавший до сих пор Мотл, - в листовках пишут о голоде, репрессиях. Дескать, вот что вам дала советская власть.
- Но, слушайте, - не выдержал Мендл, - ведь мы-то знаем, что враги народа действительно были, и поэтому нужно было как-то оградить нарождающуюся советскую власть. Возможно, кто-то попал в число репрессированных по ошибке. Но жесткие меры были неизбежны, и народ это понял и одобрил. Несмотря ни на что, все-таки одобрил.
