Чтобы как-то поправить земные дела, он продал комнату в коммуналке и отправился искать счастья в столицу, но во время двухминутной стоянки на станции Ожерелье отстал от поезда, с досады хватил лишнего в привокзальном буфете и пошел в Москву пешком. Вдали уже слезились огни городской окраины, когда из потемок под железнодорожным мостом вылез «черный человек», подлинное альтер эго, что преследует каждого настоящего поэта. Темный двойник попросил у истинного Парнасова закурить, отлично зная, что тот не курит. Очнулся Герман Михайлович лишь на следующее утро с вывернутыми карманами, без денег и документов, зато с вполне материальным автографом привидения в виде синяка под глазом. Спотыкаясь и оскальзываясь на железнодорожной насыпи, Парнасов побрел в сторону Москвы.

Пригородная гостиница «Приют странника» давно стала приютом сезонных рабочих. За стойкой администратора сидела ядовито яркая дама, похожая на шевелящую щупальцами актинию. Крепко опершись на стойку, Парнасов поэтично и трогательно объяснил Актинии, что отстал от поезда, оставив в нем документы и все наличные, и теперь ждет денежной помощи от родителей, хотя, если честно, отца своего Парнасов не знал, а матушка его, скромный корректор провинциальной газеты, не могла помочь даже самой себе.

Его приличный пиджак и вышитый гарусом галстук внушили доверие яркой даме, да и сам Парнасов был мужчина хоть куда: немного неухоженный, но видный и гладкий. Хлопая ресницами, Актиния даже выдала ему что-то вроде кредита доверия из собственного кошелька и любезно поселила в подсобке.

Близилась осень, и Парнасов уже крепко прижился в «Приюте странника», и почти без страха ждал зимы, намереваясь меньше есть и больше спать.

Октябрь сквозил прорехами и пестрыми заплатами, и, перед тем как впасть в зимний анабиоз, Парнасова, как медведя, все чаще тянуло «в овсы». Плохо человеку, когда он один в осенний вечер. Конечно, можно притулиться где-нибудь за столиком в дешевой «таверне» и до ночи сидеть над остывшим чаем. Можно бочком пробраться в теплое нутро церкви и побыть с людьми, но на этой треклятой окраине не было даже церкви. Можно просто стоять у магазина, разглядывая витрины и счастливых покупателей. Там Парнасову иногда наливали по стопочке знакомые бомжи. Ободренный таким решением, он вскочил, набросил пиджачок, прокрался мимо хищно дремлющей Актинии и, очутившись на свободе, энергично зашагал к неоновому зареву супермаркета. Пользуясь ранней осенней тьмой, он на минутку встал к забору. Стоя лицом к дощатому щиту, Парнасов прочел: «Театр иллюзий. Единственное представление кукольной трагедии „Гамлет“».

Порывистый ветер срывал с забора театральную афишку, набранную старинной гарнитурой: «Кинотеатр „Молния“. Вход свободный».

« Я – Гамлет! Холодеет кровь, когда плетет коварство сети, и в сердце первая любовь жива к единственной на свете…» – припомнил Парнасов. – «Счастлив тот, чье сердце теплит этот светоч! Именно он превращает ветхую халупу в алтарь». Сердце самого Парнасова походило на гостиничный номер, и, по законам любой гостиницы, дамы, изредка навещавшие сердце Парнасова, не задерживались до утра, не стеснялись яркого света и никогда не целовали его в губы.

– «Гамлет»? Почему бы нет? Тяжеловесная и строгая классика… – сам с собой разговаривал Парнасов, вышагивая под накрапывающим дождем. – Жаль, что в этом спектакле так мало женских ролей, но раз уж вечер все равно пропал, он пойдет туда, в этот обшарпанный кинотеатрик, с жесткими скрипучими креслами и тыквенной шелухой под ногами.

Кинотеатр «Молния» оказался недалеко, всего в двух кварталах, ближе к центру. Как и ожидал Парнасов, это был старенький, видавший виды особняк с обвалившейся лепниной, как будто лет тридцать назад в него и вправду ударила молния. В зале Парнасов выбрал кресло поближе к сцене и полулежа устроился на сиденье, вытянув вперед зябнущие ноги.

Легкий дробный топот за черным подрагивающим занавесом создавал особое театральное напряжение и приятно бодрил; кроме Парнасова на представление заглянуло еще несколько зрителей: парочка тинэйджеров, привычно целующихся взасос, не дожидаясь, пока погасят скудный свет, и мрачный субъект, сидящий в инвалидном кресле. Яркая жокейская шапочка с козырьком, низко надвинутая на глаза, придавала ему спортивный и даже воинственный вид.

Лампочки зашипели и погасли одна за другой. В бездонной тьме прозвучал старческий голос:

– О дух человеческий, искра божественной сущности! Все проходит, все разрушается и тонет в пучине бесконечности. Одни только искры продолжают жить своей вечной и неизмеримой жизнью. Это великая сила Духа Человеческого…

В глубине сцены, похожей на бархатную пещеру, вспыхнула свеча. Старец в наряде средневекового алхимика одну за другой зажигал свечи по ободу сцены. Стали видны скудные декорации. Замок Эльсинор представляли две картонные башенки по краям сцены, раскрашенные «кирпичиками». Склеенные из папье-маше деревья напомнили Парнасову утренник в детском саду. Гамлет оказался паяцем с длинным носом и хриплым голосом площадного зазывалы. Сонная королева-мать, не вставая с кресла, читала поваренную книгу и нисколько не интересовалась мятущейся судьбой своего сына. Ее реплики подавал из-за сцены дребезжащий стариковский голос. Изредка появлялся король с оленьими рогами на голове – должно быть, эта кукла осталась от спектакля «Король-олень», хотя рога больше подошли бы его родному брату, отцу Гамлета. Мертвый король дважды навещал сцену в виде гигантской тени с пылающим факелом в руке. Парнасов живо представил себе Офелию в виде облупившейся тростевой куклы и на всякий случай огляделся по сторонам в поисках светящегося леденца с надписью «выход». Внезапно на экране, натянутом позади сцены, появился силуэт изящной девушки с цветами и колосьями в высоко поднятых руках. Молоденькая актриса выступала обнаженной! Задыхаясь от безнаказанности этого созерцания, Парнасов завертел головой, чтобы понять, где находится волшебный фонарь, который проецирует ее точеную тень. Пара на заднем ряду перестала шумно целоваться, парень хулигански присвистнул.