В тот вечер все собрались поздно, усталые, и ужинали без лишних слов, обстоятельно, плотно, как пахари после трудного дня. Неяркий свет, глухая замкнутость стен усиливали впечатление трапезы, словно не было позади ни долгих веков прогресса, ни бездны пространства, которые отделяли людей от Земли, а были только привычные заботы общины, работа, еда, короткие развлечения и крепкий, мужицкий напоследок сон.

Уже опустели тарелки, когда Биранделли уронил как бы в задумчивости:

– Тайскёйясёя…

– Тайскёйясёя или тойсойясёйя? – лениво переспросил Тагров.

– А есть разница? – Маленький, черноволосый Биранделли остро чиркнул гуманолога взглядом.

– Существенная, ибо первое – бессмыслица, второе же – “цвет зла”.

– А! Выходит, я неверно запомнил. Ты перевёл по смыслу или…

– Без “или”, – уточнил Тагров. – Теперь кайся.

– Что-что?

– Ты встретился с муарийцами. И произошло нечто как будто пустяковое. Но… Дальше?

– Дальше я позволю себе вопрос, – подал голос Шахурдин. Все подняли головы и насторожились. – Если что-то случилось, даже пустяковое, но связанное с муарийцами, то почему об этом тотчас не было доложено мне?

– Потому, уважаемый капитан, что это такая историйка, которыми пай-мальчики не беспокоят занятых пап! – Биранделли озорно улыбнулся. – Типичная, такими после ужина сводят с ума мрачных гуманологов.

– Биологи шутят, – поднося к губам чашку кофе, прокомментировал физик Ясь. – Юмор, да ещё под благодушное настроение, лучшая смазка для мелкого грешка, верно?

– “Что-то физики в загоне, что-то лирики в почёте”, – пропел Биранделли. – Таков наш век, дорогой Ясь, однако замечено, что комплекс неполноценности рождает мнительность. Не так ли, капитан?

Блестя тёмным вороньим глазом, он покосился на Шахурдина.

– К делу, – сказал тот без выражения.

– Хм… Начало банальное. Маршрут. Гербарий. Ценозы. Слабоумные скуггеры, которые вечно путают божий дар с яичницей…

– Извини, я только позавчера поставил новые сканографы! – возмущённо перебил его приборист.

– Все равно границы ландшафтов они различают плохо… Но дело не в этом. Значит, так. Уже к вечеру натыкаюсь я на совершенно незнакомое растеньице. Прелесть! Такой, понимаете, розовенький, как мечта влюблённого, воздушно-бархатный псевдохвощ. Прявда, так классифицировать его нельзя, поскольку проламинарные медеоустьица… Молчу, молчу! Словом, для здешней, впрочем, и для любой другой флоры нечто феноменальное. Только я подошёл к скуггеру, чтобы сложить образцы, глядь – муарийцы. Трое, все в этих своих присосочных коконах. Поздоровались, и сразу выяснять, что я намерен делать с букетом. Я объяснил популярно. Вот тут и началось: “Тойсойясёйя, тойсойясёйя!” Попробуйте угадать, что было дальше.

Смеющийся взгляд Биранделли обежал всех.

– Все ясно: муарийцы поблагодарили тебя за прополку!

– Просветили насчёт медеоустьиц!

– Посоветовали преподнести букет капитану!

– Добавить этого розовенького в отчёт!

– Смазать им на ночь пятки!

– Фу! – Биранделли скорчил гримасу. – Шедевры юмора и гекатомбы фантазии. Кого, спрашивается, человечество посылает к звёздам? Муарийцы, да будет всем известно, пожалели меня, неразумного. И вас заодно. Вот так, други. Теперь и кофе выпить можно.

Он неторопливо налил кофе, неторопливо размешал ложечкой сахар.

– Что же дальше? – не выдержал Ясь.

Биранделли глянул на физика, как кот на выманенную из норки мышь.

– Тойсойясёйя находится здесь, в хранилище, – сказал он веско. – Она, повторяю, здесь. По каковой причине нас всех ждут неведомые, но страшные беды.

– Точнее, – попросил Шахурдин.

– Я предельно точен. Тойсойясёйя, по мнению муарийцев, накликает беды. Разные. Поэтому её нельзя держать в доме. Ни в коем случае! Муарийцы первым делом осведомились, в порядке ли мой достопочтенный ум. Отдаю ли я себе отчёт в содеянном. Уходя, они красноречиво вращали затылочным глазом. В аналогичной ситуации мы крутим пальцами у виска.

– Ну и что? – нетерпеливо спросил Ясь. – В чем соль историйки?

– Подожди, будет и соль, будет и перец… Вопрос уважаемому гуманологу: существуют ли беспричинные суеверия? Или все это недостойная внимания чепуха?

На крупном, грубо обтёсанном лице Тагрова проступило слабое подобие улыбки – так, верно, могла бы улыбнуться гранитная глыба.

– Верно третье.

– Браво! – воскликнул Ясь. – Ответ в классическом стиле гуманологии. Чем больше я с ней знакомлюсь, тем больше ценю простую и ясную физику.

– Которая и нам на многое раскрыла глаза, – кивнул Тагров. – Со времён Гюйгенса и Ньютона, три столетия, если не ошибаюсь, вы спорили, что есть свет: волна или поток частиц? Факты подтверждали и ту и другую точку зрения. А что вам в конце концов ответила природа?

– Верно третье! – воскликнул Биранделли. – Свет – это волночастицы. Снимаю свой глупый вопрос.

– Да, тебя, как и капитана, волнует другое, – спокойно сказал Тагров. – Тебя беспокоит, не оскорбил ли ты нечаянно муарийцев, не нарушил ли какое-нибудь их табу. Вот тут я отвечаю твёрдо и категорично: нет!

– Уф! – с облегчением вздохнул Биранделли.

– Основание? – быстро спросил Шахурдин.

– Биранделли неверно истолковал прощальный взгляд муарийцев. “Красноречиво вращая затылочным глазом…” Это отнюдь не сомнение в умственных способностях нашего дорогого биолога, а знак расположенности и сочувствия. На недруга, осквернителя, вообще нехорошего человека муарийцы глядят затылочным глазом прямо, в упор, не вращая им. Потому что врага ни на секунду нельзя терять из видимости. А что муарийцы дивятся нашим поступкам, так это естественно. Все, кончено с этим. Спасибо за историйку.

– Нет, не покончено, – вдруг сказал Биранделли. – А проклятие?

– Проклятие?

– Ну, наговор, заговор… Тойсойясёйя находится тут, за стеной. Не накличет ли она беды?

– Чего-чего?

– Беды. Серьёзно спрашиваю.

Шахурдин нахмурился. Ясь хихикнул: сейчас Тагров был похож на человека, у которого осведомились, не плоская ли, часом, Земля. Но смешок оборвался, ибо Биранделли, бледнея на глазах и, видимо, чувствуя это, поспешно растянул рот в прежней улыбочке, теперь натужной и жалкой, как всякая попытка скрыть наконец прорвавшуюся тревогу.

– Несчастье? – Тагров подался вперёд всем своим мощным телом. – Ну?

– Прости, что не сказал об этом сразу. Я лишился… – мучительно напрягшийся голос Биранделли сорвался в шёпот. – Лишился невозместимого. Да, невозместимого… Я потерял…

Тишину, казалось, можно было взвешивать на весах.

– Час своей жизни! – торжествующе объявил Биранделли. И кротко добавил: – При диспуте с муарийцами, как все уже проницательно догадались…

– Ну, артист! – Тагров восхищённо грохнул кулаком по столу, но этот звук перекрыл дружный хохот. – Подловил-таки!

Несчастье произошло часом позже. Оступившись на лестнице, Ясь упал и сломал ногу, чего ни с одним звездопроходцем вот так не бывало.

Физика тут же отнесли в регенерационную, подключили к биорезонатору, благотворное действие которого, однако, вызвало у бедняги нередкое в таких случаях ощущение щекотки, что отнюдь не улучшило его настроения. Яся с совершенно серьёзной миной принялись утешать историями об астрогаторе, который, зевая на посту, вывихнул себе челюсть, о планетологе, который, регулируя температуру скафандра, заполучил насморк, о механике, который так рьяно ловил в невесомости маслёнку, что выдавил её себе за шиворот, и тому подобным фольклором.

Биранделли, естественно, намекнул на зловещее, особенно для физиков, влияние тойсойясёйи, отчего Ясь озверел окончательно и выгнал всех вон, а потом, перебрав в памяти сказанное, долго посмеивался наедине. Может быть, поэтому кость у него срослась за рекордный срок.

Вся эта суета, понятно, не помешала полевикам наутро выйти в маршрут. Среди них был и планетолог Брук.