В коридоре послышались шаги. Загремел засов. Часовой пропустил в камеру офицера. Фриц узнал адвоката, своего защитника. Ему был неприятен этот человек. Что он от него хочет?

- Как ваш защитник, - начал офицер слащавым голосом, - я должен был еще раз навестить вас. Вы, видимо, слышали на заседании трибунала, что имеете право подать прошение о помиловании?

- Я отказываюсь от этого.

- Вы, видимо, знаете, что сделать это можно лишь в течение двадцати четырех часов. Я дам вам бумагу и чернила...

- Я не собираюсь просить о помиловании. Поймите же вы наконец, что я ничего не собираюсь просить у фашистов и до конца буду верен своей клятве.

Адвокат недоуменно пожал плечами и вышел из камеры.

"Хорошо, что он ушел! - подумал Фриц, когда дверь камеры захлопнулась. - Теперь нас разделяет дверь, а то долго ли до беды, ведь руки-то у меня теперь не связаны".

Они пользовались своей властью и в то же время боялись его. Это Фриц почувствовал утром, когда его ввели в зал заседаний военного трибунала. Огромный зал заседаний. Имперский орел, распростерший крылья над столом, за которым сидели члены трибунала. Статуя Фемиды с завязанными глазами. Сухие формулировки обвинителя и пустые разглагольствования адвоката. Членов трибунала было немного. Всех их, согласно процедуре, привели к присяге. Фриц прочел в глазах одного из заседателей - ефрейтора по званию - страх.

Судебный процесс тянулся томительно долго. Шменкель сам поражался тому, что судебное заседание мало подействовало на него. Спектакль оставался спектаклем. После опроса Шменкелю зачитали обвинительное заключение.

Заключение было большим и изобиловало крючкотворными фразами. Это было характерно для нацизма. Шменкель, который сначала слушал обвинение с большим вниманием, вдруг почувствовал беспомощность судей, которые, как оказалось, ничего конкретного о нем не знали. Им было известно только, что он дезертировал под Вязьмой из своей части и перешел на сторону партизан.

Затем председатель трибунала спросил Шменкеля, есть ли у него какие-нибудь замечания по существу дела и признает ли он предъявленное ему обвинение.

- В обвинительном акте совершенно справедливо сказано, - заявил Шменкель, - что на сторону красных партизан я перешел по своей собственной воле, то есть сознательно. Правда и то, что я ненавижу войну, развязанную фашистами. Утверждение, что тем самым я предал Германию и своих соотечественников, я отвергаю. Вместе с воинами Советской Армии я боролся за освобождение немецкого народа и моей родины от нацистского порабощения.

Говорил Шменкель быстро, боясь, как бы его не лишили слова прежде, чем он успеет все сказать. По лицам судей он видел, что они возмущены и с трудом сдерживают негодование. Свидетели, вызванные по делу, знали Шменкеля так же мало, как и он их. Фриц прислушался только тогда, когда так называемый эксперт заговорил об операции "Штернлауф", проведенной против партизан в январе сорок третьего года. Ссылаясь на сообщение группы армий "Центр", выступавший вынужден был признать беспомощность частей особого назначения, которые не могли подавить партизанское движение в Белоруссии.

"Вон оно что, - с радостью подумал Фриц. - Значит, здорово мы вас тогда пробрали".

Разумеется, о расстрелах мирного гражданского населения на суде никто и словом не обмолвился.

Среди свидетелей был и эсэсовец, возглавлявший группу, которая действовала против группы Рыбакова. В конце своего выступления эсэсовец заявил, что Шменкель подпадает под чрезвычайный закон и должен быть повешен.

В заключение Шменкеля спросили, что он может сказать в свое оправдание.

Фриц встал и заявил:

- Нет. Я не собираюсь оправдываться, потому что горд тем, что сделал.

- Я лишаю вас слова!

Лицо председателя стало багровым. Он дал слово адвокату. Адвокат, к неудовольствию Шменкеля, начал говорить что-то о заблуждениях подсудимого, жалел его, говорил, что у подсудимого были возможности проявить мужество и храбрость в рядах вермахта, за что ему и было присвоено звание фельдфебеля. Когда же адвокат попытался доказать появление симпатий своего подзащитного к коммунистам еще в родительском доме и стал чернить его отца, Фриц вскочил и закричал:

- Я отказываюсь от адвоката!

Суду только это и нужно было. Заседание кончилось быстро. Через несколько минут зачитали приговор:

- ...За нарушение воинской присяги приговорить к смертной казни через расстрел...

Шменкель, навсегда порвавший с вермахтом еще два года назад, не чувствовал раскаяния. Он мужественно дослушал приговор до конца.

- ...Настоящий приговор после утверждения привести в исполнение 22 февраля 1944 года.

- Увести! - приказал председатель трибунала.

Встречу с трибуналом Шменкель расценивал как свое последнее боевое задание. Еще сидя в камере, он приказал себе как следует подготовиться к этому. Фриц понимал, что никто и никогда не узнает о его мужественном поведении на суде, уж об этом позаботятся господа судьи, но ему важна была не огласка, а чувство того, что он вышел победителем из этой борьбы.

Темнело. После напряженного дня Фриц вдруг почувствовал сильную усталость. Его пугала не смерть, а та ситуация, в которой он оказался. Погибнуть в бою или умереть вот так, в четырех стенах, изолированным от всего света, - это совсем не одно и то же.

Фриц испугался собственных мыслей. Надо во что бы то ни стало продержаться эти семь дней, которые отделяют его от смерти, надо держаться для того, чтобы на рассвете восьмого дня иметь силы мужественно проститься с жизнью.

Загремел засов. Фриц вздрогнул. В глаза ударил сноп света. Это тюремщик принес ему ужин - миску жидкой баланды и кусок хлеба грубого помола. Фриц выпрямился. Он не хотел, чтобы даже тюремщик заметил его волнение.

Вслед за тюремщиком в камеру вошел какой-то мужчина в офицерской форме, но без знаков различия.

- Можете сидеть, - проговорил офицер и протянул Шменкелю руку. - Я протестантский священник местного гарнизона. Я понимаю, что уже поздно и вы утомлены, но мне не хотелось упустить возможности повидать вас сегодня.

- Благодарю, - сказал Шменкель. - Даже об этом не позабыли, - не без иронии заметил он.

Поздний гость присел на нары и продолжал:

- Вы многое перенесли в жизни, но самое тяжелое вам еще предстоит. Я хочу вас утешить. Рука церкви...

- Прошу вас, господин священник, - перебил его Шменкель, - не тратьте попусту времени. Я - коммунист и хорошо знаю, во имя чего умираю.

- Я слышал об этом, - не унимался священник, уставясь в свои молитвенно сложенные руки. - И все же я бы хотел поговорить с вами. И не только потому, что мне это положено по должности. Со времени моей духовной деятельности в Минске, - Шменкель понимал, что священник имел в виду тюрьму, - я убедился, что не все солдаты после вынесения им смертного приговора отказываются от попытки примириться с господом богом.

- И много таких, как я, вам приходилось навещать? За что их приговаривали к смерти?

- Судить - не мое дело, - ответил священник, смерив Фрица удивленным взглядом.

- Понимаю.

Шменкель внимательно разглядывал своего собеседника. На лице священника не было ни выражения ненависти, ни любопытства, ни даже равнодушия, что за последние дни Шменкель часто наблюдал у окружавших его людей.

- Я буду сопровождать вас в последний путь. Может, это будет для вас хоть какой-то поддержкой и вы перед лицом смерти не будете чувствовать себя столь одиноко.

- Одиноким я себя не чувствую. Я знаю, со мной мои товарищи - немцы и русские. Я благодарю вас за добрые намерения. Если же вы, господин священник, действительно хотите мне чем-то помочь, у меня к вам будет одна-единственная просьба.

- Я вас слушаю. Вы вполне можете мне довериться.

- Хочу написать несколько строчек жене. Передайте ей мое письмо, но совершенно частным путем, от вашего имени.

Священник испуганно оглянулся на дверь, затем встал и посмотрел на глазок. Убедившись, что их никто не подслушивает, он повернулся к Шменкелю, но встал так, чтобы спиной закрывать глазок.