И вот Шменкель стоит на шоссе и машет вслед уходящему Букатину.

- Мы не забудем тебя, Иван. Напишем, обязательно напишем. А когда выздоровеешь, вернешься к нам, - утешал на прощание Букатин.

Однако слова его были малоутешительны для Фрица: отряд за это время могли снова перебросить за линию фронта.

Повалил густой снег. Щеки Фрица были мокры. Он прислонился к стене какого-то дома и закрыл глаза.

"Что скажет Петр, когда узнает, что он не вернулся в отряд. А Надя, а Виктор, а все остальные?"

* * *

- Иван! Иван Иванович!

Дверь, ведущая на террасу, хлопнула. В комнату вошла миловидная девушка:

- Так вот вы где? Я-то ищу вас по всему дому. Шменкель сидел у окна и смотрел на реку. Был ледоход. Пахло весной.

- Иван, у меня для вас сюрприз!

- Да?

Шменкель даже не повернул головы. Он следил за большой седой льдиной, которая медленно плыла по воде. Улыбка на лице Евдокии погасла. Обиженная, она хотела дернуть его за рукав, но сдержалась.

Встретились они несколько недель назад. Евдокия Андреевна знала Шменкеля еще по вадинским лесам. Познакомила их ее подруга Надежда, когда Дуся приходила в отряд "Смерть фашизму". С тех пор Евдокия заинтересовалась судьбой этого немца.

В санатории в Митино оказалось несколько человек из партизанской бригады имени Чапаева. Они часто собирались вместе и вспоминали былые бои.

Почти все свободное время Фриц и Евдокия проводили вместе. Не спеша бродили по лесу - Фриц еще не мог быстро ходить, вспоминали о своей жизни до войны.

Ева, так Фриц называл Евдокию, до войны мечтала стать педагогом и осталась верной своей мечте и сейчас. Говорила, что, когда кончится война, непременно станет учительницей. Она неплохо разбиралась в литературе, читала наизусть Пушкина, Гете, Байрона.

Однажды Евдокия, предложила Шменкелю:

- Будьте моим первым учеником. Я помогу вам научиться грамотно писать по-русски. Говорите вы по-русски неплохо, а вот пишете совсем неважно.

Но достать учебник русского языка в санатории не удалось, да и бумаги не было. Тогда Евдокия стала собирать старые газеты, заставляла Фрица читать статьи, а на полях - писать. Фриц занимался с огромным желанием и очень сердился на себя, когда делал ошибки. Особенно трудно давались ему склонения и спряжения, и это порой огорчало учительницу.

- Почему вы написали здесь слово "работа" в именительном падеже, надо писать "работу". Неужели это так трудно?

- Не понимаю я этого, - отвечал Шменкель, краснея. - Да и навыков к учебе у меня нет. Ведь я был сыном рабочего, и учили нас для того только, чтобы нами можно было повелевать, не больше. Господам вовсе не нужно, чтобы пахарь, идущий за плугом, был умнее своего быка.

- Извините меня, - смягчалась Евдокия, - я забыла...

- Вы по натуре романтик, Ева, и начитались Шиллера и Гейне.

- Я читала не только Гейне, но и Маркса, и Энгельса. - Ева спокойно смотрела на Шменкеля. - И я хорошо знаю, что дети рабочих могут наверстать все, что в свое время упустили. В том числе и вы, Иван. Для чего же тогда я, женщина, взяла в руки винтовку, как не для того, чтобы никто не смел превращать людей в зверей... Значит, пишем слово "работа" в винительном падеже - "работу".

После этого разговора Евдокия старалась понятнее объяснять Фрицу грамматические правила, но изучение языка у него шло все так же медленно, хотя занимался он с завидной настойчивостью. Старые газеты уже не удовлетворяли его, и он записался в библиотеку, брал книги по истории и географии, а однажды даже отважился прочесть роман.

Часто, читая, он вдруг задумывался, опустив книгу на колени, смотрел прямо перед собой. В такие минуты на лице его появлялось выражение такой печали и замкнутости, что никто не решался подойти к нему и заговорить...

Вот и сейчас раскрытая книга лежала перед ним, а он задумчиво смотрел на реку. Евдокия вспомнила, как горячо он говорил с ней вчера об этой книге, рассказывал, что еще в школе, когда ему было четырнадцать лет, старый учитель прочитал им драму Клейста. Мальчишки, в том числе и Фриц, мало что поняли, и даже смеялись, хотя ничего смешного там не было. И вот теперь он читает "Войну и мир" и тоже ничего не понимает, как когда-то в школе.

Евдокия видела, как он читал, водя пальцем по строчкам и стараясь перевести прочитанное на немецкий язык. Фриц увлекся и даже не услышал, когда раздался звонок на ужин.

Не выдержав, Евдокия дотронулась до руки Фрица:

- Неужели вам не интересно, что я хочу сказать?

- Нет.

Шменкель повернулся и, заметив, что Евдокия огорчена, улыбнулся, чтобы не обидеть ее.

Он знал, что у каждого человека слишком много своих забот, чтобы еще заниматься чужими. Многие его знакомые в санатории писали домой и не получали ответов, а если и получали, то далеко не радостные. Так до него ли им, этим людям? Услышав по радио сообщение о том, что части Красной Армии освободили еще какой-нибудь город, больше всех радовались те, у кого там остались родные и близкие, но тут же рождалось беспокойство: живы ли они?

- Ну, хватит мировой скорби, - сказала Ева. - Есть решение свозить вас в Москву. Завтра утром уже будете там, а вечером пойдете в театр. Что вы на это скажете?

Евдокия думала, что Фриц очень обрадуется, а он только проговорил:

- Я еще ни разу в жизни не был в настоящем театре.

Но выражение его лица было таким, что она поняла: он приятно удивлен.

- А вы поедете со мной? - спросил Фриц.

- Нет. Едут только те товарищи, которые еще ни разу не были в столице, а я Москву хорошо знаю.

Евдокия не сказала, что это она предложила начальнику санатория повезти в Москву бойцов, которые никогда не были там. И сделала она это прежде всего, ради Шменкеля.

- А теперь идем! - она схватила Фрица, за руку. - В столовой сейчас составляют программу экскурсии. Вы тоже должны сказать, что бы вы хотели увидеть в Москве.

Что увидеть? В первую очередь, конечно, Красную площадь и кремлевскую стену...

В Москву они ехали на грузовике. Их вез сержант, который взялся быть экскурсоводом по столице.

В дороге сержант показывал установленные на подступах к Москве осенью сорок первого года противотанковые надолбы и укрепления. Сержант сам был в те дни здесь, и потому рассказ его был ярким и достоверным.

В Речном порту они сделали небольшую остановку, посмотрели на пароходы, потом доехали до метро и там распрощались с водителем машины.

Очутившись в изумительно красивом метро, Шменкель забыл, что где-то идет война. С шумом проносились поезда, шли мимо люди. Бросалось в глаза только то, что женщин было больше, чем мужчин, и одеты все были в рабочее платье. Фриц жадно всматривался в лица людей. Они были усталыми, но не подавленными. Шменкель старался увидеть как можно больше. Выйдя из метро, он загляделся на здание станции и, наверное, потерял бы своих из виду, если бы не сержант.

И вот Шменкель стоит перед Кремлем, пораженный красотой и величием Красной площади. Купола Василия Блаженного, похожие на луковицы, были еще наряднее, чем на фотографии, которую показывал ему отец. Четкие контуры Спасской башни ясно вырисовывались на фоне светлого весеннего неба. Над зданием Верховного Совета развевался красный флаг. Перед воротами, ведущими в Кремль, неподвижно застыли часовые.

В отличие от обычного экскурсовода сержант начал свои объяснения не с рассказа об истории и архитектуре зданий, окружавших Красную площадь, а с событий ноября прошлого года. Гитлеровские генералы разглядывали тогда окраины Москвы в свои бинокли, их самолеты бомбили столицу, а Гитлер уже видел себя торжественно въезжающим в Кремль под бой барабанов и звуки фанфар. А вместо всего этого в годовщину Великого Октября на Красной площади состоялся парад частей Красной Армии.

- Немцы были так близко от столицы, - продолжал свой рассказ сержант, - что временами отчетливо слышалась их артиллерийская канонада.