"Еще несколько километров, и не останется сил двигаться дальше, тогда так же, как Николай, я останусь лежать на снегу... Скорей бы уж", - думал Долаберидзе и тут же ужаснулся тому, как спокойно воспринял он эту мысль.

"Нет. Если уж погибать, то с улыбкой", - решил летчик.

- Сережа, бежим сейчас! - предложил он товарищу.

- Вон за тем изгибом дороги, - согласился Сергей.

Хахалейшвили и еще несколько человек, шедших рядом, тоже решили участвовать в побеге. Договорились разбегаться в разные стороны. Люди пошли бодрее, нетерпеливо стремясь добраться до полуразрушенного строения, возле которого дорога резко уходила вправо.

До намеченной цели оставалось не более двухсот шагов, когда небо, словно услышав мольбу несчастных, рассыпалось, мириадами мелких снежинок.

В опускающихся на землю сумерках замело, забуранило так, что казалось, стены выросли вокруг. В снежных вихрях растаяли голова и хвост колонны. Впереди за мутной пеленой скрылся сарай с провалившейся крышей.

- Бежим, - неожиданно для самого себя твердым голосом сказал Долаберидзе и ринулся от дороги в степь.

Он успел разглядеть, как еще несколько человек метнулись в разные стороны. Позади началась беспорядочная стрельба Рядом просвистела автоматная очередь. А Долаберидзе бежал и бежал.

Проваливаясь в снег, падая и снова поднимаясь, он стремился вперед, подальше от того места, где продолжали звучать непрекращающиеся разрозненные выстрелы. Сердце неудержимо колотилось в груди. Несмотря на леденящий ветер, тело горело в испарине.

Когда хлопки выстрелов начали затихать, Григорий остановился. Обтер лицо снегом. Прислушался. За посвистом ветра, за громким шорохом катившейся по земле снежной крупы ничего не было слышно...

Долаберидзе вновь двинулся в путь. Он часто падал, иногда ползком преодолевал большие навалы снега, пригоршнями клал себе в рот холодную снежную массу и шел, неутомимо шел вперед, все еще не веря в свое освобождение.

Густая темь окутала землю. Летчик опустился в мягкий сугроб. Давно уже смолкла стрельба. Только снежные шорохи и громкий стук в висках отчетливо воспринимались напряженным слухом беглеца.

Передохнув несколько минут, он поплелся дальше. Шел долго и в полночь, окончательно выбившись из сил, присел передохнуть.

Сквозь завывающие порывы ветра послышался лай дворовых собак. В надежде найти пристанище Долаберидзе напряг последние силы и пополз. Лай собак то приближался, то удалялся.

Всматриваясь во мрак, летчик временами видел очертания деревенских хат, а может, это ему казалось. Под запевы пронизывающего ветра он забывался. То проваливался в какую-то пропасть, то, подхваченный могучими крыльями, взмывал к облакам на сказочном самолете, то как-то легко и невесомо бродил по мандариновой роще в солнечной Колхиде, то мчался на велосипеде по улицам родного Кутаиси. Ног и рук он не чувствовал. Лишь звон в ушах переливался с какой-то давно забытой, чарующей мелодией.

Глава двенадцатая

Конюх села Платово - Яков Семенович Петренко поздней ночью возвращался с мельницы, где жила его старшая дочь. Гнедой одноглазый жеребец, чуя близость дома, резво тянул груженные зерном сани.

Гитлеровцы подчистую ограбили село. Коровы, кони, птица, семенной запас хлеба - все было вывезено в Германию. Лишь один Гнедко, как ласково называл его Яков Семенович, был забракован немцами и остался у старика Петренко. И до того умна была эта простая рабочая лошадь, до того любил ее Яков Семенович, что бывало последний кусок сахара отдавал он одноглазой скотине.

Быть может, это не было случайностью. Еще в детстве сам Яков Семенович тоже остался без глаза, захлестнув его невзначай сыромятным кнутом пастуха. И скорей всего, именно этот одинаковый физический недостаток так сблизил старого конюха со строптивым, но умным Гнедко. Правда, у Якова Семеновича отсутствовал правый глаз, а у Гнедко зияла пустота в левой глазнице, что не раз вызывало шутки и острословие. "Эй, смотри, - кричал бывало захмелевший односельчанин, - Семеныч на Гнедке выехал. Теперича оне вместях в обе стороны видют".

Пытаясь разглядеть обидчика, Петренко обычно прищуривал свой единственный черный глаз и без злобы ругался, добродушно улыбаясь. Он и сам нередко бывал во хмелю, любил побалагурить за чаркой, а потому не серчал на остроты собутыльников. "Шо, хмельный не сбрешет", - часто говаривал он, оправдывая своих обидчиков.

Но если кто-нибудь ехидным словом задевал его любимого коня, Яков Семенович теребил тогда свою седеющую бороду, морщил лоб, стараясь подыскать для ответа наиболее сильное выражение, и, высказавшись, внимательно, изучающе смотрел на собеседника. И не дай бог, если тот продолжал охаивать коня.

Тогда Яков Семенович, почесав пальцем большой с горбинкой нос, брезгливо кривил посиневшие губы. Его длинные казацкие усы с закрученными вверх кончиками начинали шевелиться, и не раз дело завершал увесистый кулак.

А Гнедко? Гнедко ничем особенным не отвечал на расположение хозяина. Он исправно доставлял домой изрядно захмелевшего и всегда дремавшего в повозке хозяина. И долго стоял у калитки дома, потряхивая гривой, пока Мария Захаровна справлялась с длинным, нескладным телом бормочущего во хмелю мужа.

С приходом немцев Яков Семенович изменился. Он перестал брать в рот хмельное. "Не время теперь. Ухо надо держать востро, а нос по ветру",говорил он жене, когда она изредка ставила ему на стол стопку.

На этот раз еще с вечера выехал Яков Семенович из дома, рассчитывая темной ночью перевезти от дочери спрятанный в землю хлеб. Зерно сохранилось отборное. Урожая еще сорокового года.

"Ух, и богато б было хлеба, - задумался старик. - Кабы не бисово племя, гарная жизнь пидошла".

И словно напоминая о коварном враге, где-то далеко ночную тишь прорезали звуки автоматных очередей.

Яков Семенович почувствовал, как навострил уши Гнедко, как быстрее заскользили сани.

- Ишь, лиходеи проклятые, и ночью от них покою нет, - выругался старик.

Вскоре выстрелы прекратились. Тишина вновь окутала землю. Лишь скрип саней нарушал шорохи метущейся по степи поземки.

Гнедко свернул с дороги как раз там, где припорошенный снегом санный след вел напрямик к селу Платово.

Часто вздыхая, прикидывал Яков Семенович, насколько растянут они с женой два полных мешка пшеницы. Время от времени он прикрывал веки одолевала дремота.

До родного села оставалось еще километра два, когда конь заржал и, отпрянув в сторону, остановился.

- Шо там такое? - удивился Яков Семенович и, подобрав полы тулупа, нехотя выбрался из саней.

В трех шагах от лошади, обхватив голову руками, на снегу сидел человек,

"Лишку хватил", - подумал старик.

- Замерзнешь! Вставай подвезу, - потряс он незнакомца.

Но тот беззвучно повалился на бок.

- Маты родна. Человик замерз.

Яков Семенович нагнулся, прислушался. Сквозь редкие порывы ветра он уловил хриплое дыхание и, не раздумывая долго, сгреб в охапку безжизненное тело, положил его в сани и погнал Гнедко, впервые настегивая кнутом.

Не сразу подкатил старый конюх к своему дому. Осторожно озираясь по сторонам, он привязал лошадь к известному лишь ему столбику, почти на самом краю села, и, оставив в санях хлеб - последнюю надежду на существование, потащил человека задними дворами к своей хате.

С большим трудом престарелый Яков Семенович донес незнакомца до двери. На крыльцо вышла жена. Увидев лежавшего на снегу человека, Мария Захаровна помогла Якову Семеновичу втащить его в комнату.

"За укрывательство советских солдат - расстрел", - гласил .приказ немецкого коменданта, но не об этом думали сейчас старики. Они думали о своих сыновьях, сражавшихся с фашистами.

Яков Семенович вопросительно посмотрел на жену и перевел взгляд на черные усы незнакомца.

- Давай, маты, бритву, - сказал он и, подняв человека с пола, перенес его на кровать.

В рот скользнули капельки мыльной воды. От их горьковатого привкуса человек очнулся. Перед глазами выплыло бородатое одноглазое лицо незнакомого старика.