Чернову нравилось ивритское словообразование: «бен-адам» — человек, сын Адама. Знает ли старец, кто такой Адам, или стоило употребить синоним понятия — слово «иш»?
Не стоило. Старец понял.
— Пустой спор, — строго сказал он. — А если ты несёшь слово Сущего, то неси его до конца, а не обрывай там, где хочется. Сказано дальше: «Но никогда не закончится терпение Моё, пока я не обронил веру в то, что станет человек смертный мудрым и дальновидным» — Последнее прозвучало буквально, как «умеющий видеть далеко». Не исключено, Патриарх Литературы имел в виду не простую житейскую дальновидность, а некое волшебное умение смотреть куда-нибудь за горизонт. Горизонт пространственный, горизонт временной — кто из смертных разберёт, какой именно… — У меня нет оснований полагать, Бегун, — завершил мысль старец, и всё это — на хорошем древнееврейском, — что Сущий обронил веру…
Вот и порадовался зря, огорчился Чернов, подставил тебя Сущий, не до конца подсказку довёл, а ты и сел в лужу.
— Пустой спор, — поспешил согласиться со старцем Чернов. Не утерпел всё же — перешёл на шекспировский английский: — Не стоит терять время на демагогию. Лучше назови своё имя. А то меня ты знаешь, а я тебя нет. Разве это правильно?
Старец легко засмеялся, прикрывая по-стариковски ладонью рот, будто зубы там давно не ночевали.
— Ну, допустим, я — Зрячий… — Английский его был безупречен. — Ну, допустим, ты в Пути так ослаб умом, что решил наивно, будто тебе может встретиться ещё кто-то, кроме Зрячего. Допустим, допустим. Хотя очень жаль разочаровываться в таком славном джентльмене, у которого в надзвёздных сферах столь высокая репутация. Была до сих пор… — Не удержался, добавил: — Сэр…
Было что-то фарсовое в ситуации и одновременно — гротесковое, если искусство театра (опять театральные аллюзии!..) позволяет совместить эти два жанра. И Главный Художник недурно постарался: низкое серое небо, плавная, стальная река, двое стоят по колено в сером тумане. И запах корицы, запах любимых маминых плюшек — запах полузабытого детства плыл над необъятной сценой.
И Чернову вполне кстати подумалось: а где на этой сцене место декорации, изображающей древний гананский город Вефиль? Предусмотрено ли оно? Или сцена оснащена поворотным кругом, механизм коего Чернов ещё пока не видел в действии? А неплохо было бы! Стоят они со Зрячим бок о бок, сдвинувшись на авансцену, а мимо проплывают все декорации спектакля: вон сверкает огнями весёлый Джексонвилль, вон вынырнули из тьмы кулис катакомбы «черни» с несчастным Младенцем в кроватке, вон монгольские испанцы на фоне синего моря… А вот и он, вот родной и любимый Вефиль, вот и жители его руками машут…
Ан нет, не машут. И Вефиля нет. А есть всё тот же туман у реки, и рядом с Бегуном — Зрячий. Эпизод продолжается, джентльмены… Правда, Зрячий какой-то нестандартный. Полиглот просто! Или он по смертной своей жизни — коллега Чернова? или его многоязычие — функция Вечного, а значит — отпущенная на время встречи с многоязычным же Бегуном?
Можно было спросить прямо в лоб, но Чернов предпочёл окружной манёвр. Но — перешёл на язык родных осин, чтоб, значит, ещё более расшевелить мизансцену.
— И что будет дальше, Зрячий? — поинтересовался Чернов. — Постоим на травке, побеседуем и — разбежимся в разные стороны, так? Куда ты — меня не касается. А куда я? Меня, знаешь ли, этот вопрос сильно волнует, — добавил, подражая Зрячему: — …братан…
Зрячий не подвёл ожиданий.
— Удивляешь, братан, — на вполне московском диалекте — с растянутым «а» и соответствующими терминами — сказал он. — Тебе надо своих братанов отыскать, въезжаешь? Валяй ищи.
— Где мне их искать, Зрячий? Что я тебе, ёжик в тумане, что ли?
— А ты разуй глаза, Бегун…
Разул. Ёжик отменялся, потому что туман исчез. Как не было. Была река. Поле, поросшее сорняками, а вовсе не идеальный газон, вдалеке — лесок какой-то. А на другом берегу реки — город. Большой, белый, с какими-то башенками типа минаретов, с какими-то высокими зданиями типа московских, парижских, мадридских новостроек, с какими-то иными, отсюда невидными сооружениями. Город как город.
— А где Вефиль? — Чернов посчитал себя одураченным.
— А там, — ему и ответили, как дурачку. — Город видишь? Где-то внутри него — твой разлюбезный Вефиль. Ты его потерял, братан, повторяю для особо продвинутых. Сумеешь найти — приходи сюда, будет о чём побазарить. А не сумеешь… — опять, как давеча, мерзко засмеялся, — всё равно приходи. Утешу…
И исчез.
Искусство телепортации освоено в этом ПВ безукоризненно. А если честно, занятный Зрячий попался. Чтой-то он слишком много знает, чтой-то ему слишком много дано и позволено…
И опять чужой подсказкой явились в раздрызганную эмоциями башку Чернова вещие слова: «И всем Вечным будет Мною позволено всё, что они себе смогут сначала представить, а потом захотеть. А что не смогут представить и захотеть, то останется у Меня до той поры, пока не явится среди Вечных смертный, который будет знать, что он хочет…»
Темно. Что значит представить?.. Что захотеть?.. Ну, захотел Бегун излечить вефильцев от насланной Сущим эпидемии, очень сильно захотел, но ведь и представить себе не мог, как это делается! Просто пошёл по улицам, глядя в глаза умирающим, просто приказывал им подняться. Как некогда Христос: «Встань и иди»… И вставали, и шли…
Сказал слово, которое страшился выпустить из подсознания: «Христос». Очень страшился, понимал, что богохульство, сравнение не только не по чину, но и не по плечу ему — пусть Вечному, но всё же смертному, смертному, смертному! Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни тверди ему со всех сторон: «Ты — Вечный! Ты — Бегун-на-все-времена! Ты начался со Светом и уйдёшь с Тьмой!» — всё это для Бегуна лишь красивая и увлекательная теория, а практика — она в Москве, в Сокольниках осталась… Но люди-то вставали и шли. И Чернов преотлично знал, что это — чудо, оно каноническое, описанное в родной земной Книге Книг и наверняка — в Книге Путей, а исполнитель чуда — Мессия, Иисус. Хотя и до него, и в Ветхом Завете были пророки и исцелители…
И всё же не по себе как-то было. Остановиться пора. То он Моисеем себя ощущает, а теперь вон даже… ну, слов просто нет…
А между тем требовалось переправиться через широкую и, соответственно, полноводную реку. Чернов не видел нигде плавательных средств и не думал, что у него хватит сил переплыть местную Волгу-Амазонку-Миссисипи, а Зрячий, который вполне мог бы сыграть роль песенного «седого паромщика», который, значит, «соединяет берега», отвалил, сиречь телетранспортировался.
Как быть, господа?..
А есть ответ, есть, он внятно обозначен: надо просто представить и захотеть. Если учитывать вольный опыт излечения заболевших, то можно просто захотеть, всего лишь, а представление само собой явится.
И Чернов захотел. Очень захотел. И всё-таки вообразил себе самую малую долю самого малого мига, долю, в которой он стоит на этом берегу и — раз! — тоже стоит, но уже на другом… Непроизвольно зажмурился, представляя это сладкое ощущение, не раз, кстати, представляемое в различных ситуациях его земной смертной житухи, ни фига не почувствовал, хотя пролетел, как показалось, о-очень большой миг, открыл глаза: а он и вправду стоит на другом берегу. И город — вот он, километр до его края, обозначенного со стороны реки белокаменными, высокими стенами, на верху которых имелись зубцы, сохранившиеся, судя по всему, от былых веков, а на ближайшей к Чернову тоже сильно исторической башне лениво трепыхался под лёгким ветерком голубой флаг с золотым мужским ликом посередине.
Помнится из истории: был в давнее время подобный флаг у россиян, но — красный, червлёный. А голубой — это как же следует понимать?..
Да и город вполне мог бы оказаться российским, русским, этаким Новгородом Великим или Ростовом тоже Великим, но почему-то версия эта не вызывала у Чернова доверия. Слишком часто возникает в Пути «русский след», если прибегнуть к терминологии современных Чернову политологов, а это не говорит в пользу Главного Режиссёра. Чернов уже не раз озадачивался мелкими повторами, замеченными в разных ПВ: Режиссёр не очень внимателен к деталям., Но тут-то речь не о деталях — о сути построения ПВ. Или русскому — русское? Что за примитив! Быть не может! Или, точнее, не должно…