— Я Бегун. А тебя как звать?

— Я… Как ты сказал? Бегун? — Глаза, мужика округлились.

— Да, а что? — спросил Чернов, подозревая нечто.

— Бегун… Странное имя. Где-то я слышал такое… — тихо произнёс человек, почему-то перейдя со шведского на мёртвую латынь.

Но в том-то и штука, что в устах человека со спичкой латынь оказалась живой: певучей, раскатистой, вовсе не той, которую учил и знал Чернов. Он даже не сразу понял, что за язык, лишь мгновение спустя, уложив в голове услышанные слова и сопоставив их с более-менее известными, сообразил: да, латынь, но, судя по всему, такая, какой она была в славные годы сенаторов, гладиаторов, кесарей и богов. Не слышанная никем и никогда, но всё же понятная, абсолютно понятная, как, вероятно, всё-таки понятен певучий итальянский усидчивому абитуриенту, изучавшему его по учебникам. А вот, кстати, откуда корни певучего итальянского: из неё, из латыни-матушки…

— Где слышал? — Чернов изо всех сил постарался, чтоб его латинский хоть отдалённо напоминал по звучанию только что произнесённое.

Получилось пока плоховато, но, во-первых, человек со спичкой не стал придираться к произношению сокамерника, а во-вторых, Чернов знал себя и знал, что ещё час-другой беседы — и он будет говорить на истинном латинском вполне пристойно; слух на языки у него был отменный.

— Где-то, когда-то… — странно ответил человек со спичкой. — Вспомню — скажу. А пока давай знакомиться, Бегун. Меня зовут Джованни Романо. Я римлянин.

Римлянин! Ни больше ни меньше. Даже не итальянец.

— А как же ты сюда угодил, римлянин?

— Меня посадили за шпионаж…

— Какое совпадение! И меня тоже.

— И тебя? Но ведь ты не римлянин, Бегун, так? У тебя странная речь…

Что ж, пока странная; пока латынь для Чернова мертва, но оживёт, оживёт непременно, Джованни Романо!

— Совершенно верно.

— Но ведь и не скандинав? Скандинавский твой тоже странен…

Увы, и здесь римлянин прав. У Чернова имеются в запасе шведский, норвежский, датский. Финский — худо-бедно, скорее — очень худо и очень бедно. А скандинавского он, извините, не учил.

— Не скандинав.

— А кто же?

Вот тебе и на! Список, что ли, закончен? Как в древнем анекдоте: Гиви, говорят, у тебя ребёнок родился, ну поздравляю! Мальчик?.. Нет?.. А кто же тогда?..

— Не понял, — осторожно сказал Чернов, — поясни — как это: либо римлянин, либо скандинав. А остальные? Разве могу быть кем-то иным?

— Кем? Больше никого нет!

— Послушай, Джованни, может, я плоховато говорю на твоём… э-э… римском, да? Но ведь есть же на земле другие народы, кроме римлян и скандинавов. Франки, например. Или галлы. Или вот славяне, я слышал…

— Где слышал? Бегун, ты что, с другой планеты?

— Представь, что это так. Это почти так. Рассказывай.

— Ну, — начал Джованни, и в голосе его Чернов почему-то не услышал удивления: утверждение, что сокамерник — «с другой планеты» не показалось ему кощунственным или вообще идиотским. С другой так с другой, кто спорит. И римлянин неспешно начал рассказ: — Давным-давно, почти две с лишним тысячи лет назад, на Земле было много разных племён. Но славные предводители римской армии шествовали по миру и насаждали повсюду власть Империи…

— Римской? — уточнил Чернов, прервав явно заученное наизусть повествование Джованни.

— Разумеется. Я продолжу. Со временем Империя разрослась до нынешних размеров. Пределы её таковы: с востока — океан Великий, с юга — Южный океан, с севера — Ледяной океан, а с запада, известное дело — Граница.

— Граница? С кем? — спросил Чернов, уже предполагая ответ.

— Со скандинавами.

— А их пределы каковы?

— На западе у них, естественно, тоже океан Великий, на юге — Южный, на севере — Ледяной, а на востоке — Граница.

— Что за граница такая?

— Просто граница двух Империй. Римской и Скандинавской, что тут непонятного?

Теперь до Чернова окончательно дошло: на всей матушке-Земле в этом ПВ наличествуют лишь две страны. Или Империи. Римляне и Скандинавы. Именно так, а не итальянцы и шведы!

— И когда же возникла эта Граница?

— Четыреста сорок два года назад, в нулевом году.

— Летосчисление идёт с момента образования Границы?

— С окончания Великой Вечной Войны. Обе империи истощили силы друг друга, постоянно отодвигая Границу то туда, то сюда. Потом, наконец, договорились о паритете, разметили границу…

— Посмотрел бы я на карту, коли можно бы… — с искренним сожалением вздохнул Чернов, походя соображая, что Карт в этом мире может и не быть.

Хотя почему: у римлян во времена Империи в ПВ Чернова картография была пристойно развита. В пределах известных земель, конечно…

— Сейчас покажу, — неожиданно сообщил Джованни и принялся рыться в стопке журналов на тумбочке возле койки.

Воспользовавшись паузой, Чернов оглядел камеру. Скорее даже комнату, а не камеру. Она была на удивление обжита: на стенах — фотографии смазливых дамочек, возле раковины — какая-то посуда, на полке над кроватью — книги и журналы.

Джованни перехватил взгляд Чернова, покачал головой:

— Нет, это всё не моё. Я не успел бы накопить столько за неделю, что я здесь. Тут кто-то очень долго жил до нас с тобой. Теперь его нет, а хозяйство осталось. Это ж не тюрьма на самом деле, у скандинавов в районе Средних Гор тюрем нет… А, вот и нужный журнальчик!

Джованни развернул его перед Черновым.

— Вот, смотри… Это вообще-то карта только Скандинавской Империи. Сам понимаешь, другой тут не найти. Но представление даёт.

Даёт, и ещё какое! Граница двух Империй шла, прихотливо изгибаясь, с севера на юг по всей Европе — от Белого моря по Восточно-Европейской равнине вниз, затем левее, до Карпат, оттуда резко брала на запад, почти до Атлантики, но посередине той местности, которую Чернов назвал бы Францией, опять продолжала движение на юг, поперёк Пиренеев, почти точно по нулевому меридиану. Дальше — Африка, разделённая вдоль почти поровну, до самого мыса Доброй Надежды, принадлежащего, судя по карте, Скандинавам. Таким образом, обе Америки были по левую, скандинавскую сторону Границы, а почти вся Евразия, Австралия и Океания — по правую, римскую. И Африка пополам. Как демократично!

— А мы где? — спросил Чернов, глядя на карту.

— Здесь. — Джованни ткнул пальцем в голову всё так же куда-то прыгающего льва — Скандинавского полуострова.

— Нехило, — произнёс поражённый Чернов по-русски. Осёкся. — А что, языков тоже два?

— Да. Скандинавский и римский, — ответил Джованни гордо. Ему, кажется, нравилось быть экскурсоводом по Миру для чужого человека, Бегуна. Его даже не волновало декларированное ранее инопланетное происхождение оного. — У нас говорят, конечно, немного по-разному в разных провинциях, но все всегда друг друга понимают. У скандинавов то же самое. Да вот и ты говоришь на обоих языках, хотя я с такими их диалектами не встречался. Но Мир-то большой, люди разные…

Люди настолько разные, что некоторые не знают даже о том, что Мир поделён надвое. Или Джованни Романо идиот, или он напрочь лишён умения удивляться, или… Последнее «или» всё более напрягало Чернова.

— Послушай, Джованни, — сказал он, — как случилось, что эта спичка оказалась в пещере на Галлхепиггене?

Он вновь вынул трофей из кармана и положил его перед Джованни.

— Очень просто, — улыбнулся тот, — я её выбросил там, когда сидел и наблюдал за долиной. Понимаешь, я замёл все следы за собой, когда уходил, а одну-единственную спичку, видишь, не заметил.

— А зачем ты наблюдал за долиной?

— Я же объяснил: меня взяли за шпионаж. Я — шпион Римской империи. Мы со Скандинавами не воюем, но и тут и там полно шпиков с каждой стороны. Скандинавы любят побряцать оружием, сам понимаешь — викинги, воинственный народ, и чтобы следить за этим всем, Римская империя внедряет к ним шпионов. А они — к нам… Это нормальный, почти гласный процесс, к которому все уже привыкли. Раньше напрягались — было. А сейчас… — Джованни махнул рукой. — Ну, вот, я отвлёкся. Я сидел в пещере две недели, наблюдал за перемещениями скандинавских войск. Пещера эта, конечно, не самый лучший наблюдательный пункт, больно заметна, но лучшего в этих горах я ничего не нашёл. Не успевал. А в один прекрасный день меня и взяли. Я засёк, что ко мне идут, уничтожил всё оборудование, выбросил остатки в колодец… А спичку обронил…