– Я все отдам, а для себя ничего не хочу. Где она? Это ее рука? Это ты?

Снова раздалось потрескивание, стук, будто перед микрофоном передвигали что-то тяжелое, послышался хруст лопающегося стекла, резкое шипение струи газа, серия отрывистых щелчков, и оглушительный бас произнес:

– Давай выключай. Конец.

Шеппард остановил кассеты и снова сел за стол. Грегори сидел сгорбленный, судорожно сжав побелевшими пальцами подлокотники, и не мигая смотрел в пол. Он забыл о присутствии Шеппарда.

«Если бы можно было все вернуть, - думал он. - На месяц назад, и начать снова. Нет. Мало. На год? Глупости. Не получилось бы…» - Знаете, инспектор, - вдруг заговорил он, - если бы вы назначили на это дело не меня, возможно, преступник уже сидел бы в камере. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Может быть. Но продолжайте, продолжайте.

– Продолжать? В моем учебнике физики в разделе об оптических обманах был рисунок, на котором можно было увидеть или белый бокал на черном фоне, или два черных человеческих профиля на белом фоне. Увидеть можно было либо то, либо другое, а я, мальчишка еще, думал, что лишь одна из этих картинок настоящая, вот только не мог определить какая. Правда ведь смешно, инспектор, а? Вы помните нашу беседу в этой комнате - о порядке. О естественном порядке вещей. Этот порядок можно имитировать, говорили вы.

– Нет, это вы сказали.

– Я? Ну пусть я. А если это не так? А если имитировать нечего? А если мир не рассыпанная головоломка, а бульон, в котором беспорядочно, безо всякой системы плавают какие-то куски, и вот время от времени они по случайности склеиваются друг с другом, образуя нечто целостное? А вдруг все, что существует, это фрагменты, недоноски, выкидыши, и у событий есть только концы без начал, или только середины, только зачин или только финал, а мы все вылавливаем, выделяем, собираем, пока не увидим: любовь - во всей полноте, измену - целиком, катастрофу - полностью, хотя в действительности мы и сами-то случайны, фрагментарны. Наши лица, наши судьбы формирует статистика, мы существуем как проявление случайного движения броуновских частиц, люди - это недоконченные эскизы, нечаянные наброски. Совершенство, идеал, абсолют - редкостное исключение, встречающееся только потому, что на свете всего так бесконечно, невообразимо, неслыханно много! Огромность мира, его неисчислимая множественность становится автоматическим регулятором обыкновенности будней, благодаря ей нам кажется, что все пробелы и бреши заполнены. Ради собственного спасения мысль отыскивает и соединяет далекие фрагменты, склеивает их религией, философией. Мы собираем, сгребаем расползающиеся статистические отметки, пытаемся сложить их со смыслом, слепить из них колокол, чтобы он прогудел нам хвалу, чтобы прозвучал его единственный, неповторимый голос! А на самом деле существует только бульон… Математическая гармония Вселенной - это наша молитва, обращенная к пирамиде хаоса. Во все стороны торчат куски бытия, лишенные всякого смысла, но мы считаем их единственными и едиными и ничего другого не желаем видеть! А существует одна статистика, ничего, кроме статистики! Человек разумный - это человек статистический. Каким будет ребенок - красивым или уродливым? Будет ли он музыкальным? Заболеет ли раком? Все это решает бросок костей. Статистика определяет, родиться нам или нет, она выбирает, как соединятся гены, из которых созданы будут наши тела, она устанавливает, когда и как умрет каждый из нас. Кто будет та женщина, которую я полюблю, сколько я буду жить, все определяет элементарный статистический разброс. Может, даже и мое бессмертие? Ведь вполне вероятно, что иногда, случайно, кому-то в удел достается бессмертие, так же как красота или уродство. И поскольку однозначных явлений нет, поскольку отчаяние, радость, прекрасное, безобразное - дело рук статистики, то, значит, в основе нашего познания лежит статистика, и существует только слепая игра, извечная мозаика случайных узоров. Бесконечная множественность сущего смеется над нашим стремлением к гармонии. Ищите - и обрящете; конечно же обрящете, если будете старательно искать, ибо статистика ничего не отвергает, у нее все возможно - единственно, с большей или меньшей степенью вероятности. Что такое история? Броуновское движение, статистический танец корпускул, мечтающих о иной жизни, о иной бренности…

– Может, и Бог существует только иногда? - тихо спросил инспектор. Он сидел и, не поднимая головы, слушал то, что с таким трудом выбрасывал из себя Грегори.

– Может быть, - равнодушно согласился Грегори. - А вам не кажется, что перерывы в его существовании очень уж велики?

Он встал, подошел к стене и невидящим взглядом уставился на фотографию.

– Может, и мы… - начал он и запнулся, - и мы существуем только иногда, то есть иногда в меньшей степени, иногда вовсе исчезаем, растворяемся, а потом внезапным напряжением судорожно соединяем воедино рассыпающееся нагромождение памяти… и возникаем… на один день…

И он снова замолчал. Но через мгновение уже совершенно другим голосом произнес:

– Прошу прощения. Я тут Бог знает чего наплел. Может… на сегодня хватит? Я, пожалуй, пойду.

– Вы торопитесь?

Грегори остановился и с удивлением посмотрел на Шеппарда.

– Нет. Но я думал…

– Вы знаете автофургоны Мейлера?

– Мейлера?

– Огромные машины, разрисованные красными и желтыми полосами. Вы, должно быть, встречали их на дорогах.

– А, транспортная фирма. «Мейлер возит все и всюду», - вспомнил Грегори рекламу. - А что такое?

Шеппард, не вставая, протянул ему газету и указал на крохотную заметку в самом низу страницы. «Вчера, - читал Грегори, - грузовой фургон фирмы «Мейлер Кь» столкнулся близ Амбера с товарным поездом. Водитель, который, невзирая на запрещающий сигнал, поехал через переезд, погиб на месте. Из поездной бригады никто не пострадал».

Ничего не понимая, Грегори взглянул на Шеппарда.

– Видимо, он возвращался порожняком в Танбридж Уэллс. У Мейлера там база, - пояснил Шеппард. - Около ста машин. Развозят продукты, в основном мясо и рыбу, в авторефрижераторах. Ездят всегда по ночам, чтобы доставить товар к утру. Выезжают поздно вечером вдвоем, шофер с помощником.

– Здесь говорится только о шофере, - заметил Грегори. Он все еще ничего не понимал.

– Потому что, приехав на место, шофер оставляет помощника на складе и возвращается один.

– Повезло помощнику, - заметил Грегори.

– Да. Работа у этих людей нелегкая. Ездят они в любую погоду. Обслуживают четыре трассы, образующие в плане крест: на севере Бромли и Ловеринг, на востоке Дувр, на западе Хоршем и Льюис, а на юге Брайтон.

– И что же? - спросил Грегори.

– Шоферы ездят по графику: раз в три или пять дней. Если условия тяжелые, получают отгулы. Этой зимой им не везло. Начало января было бесснежным, помните? Снег выпал только в третьей декаде, а в феврале снегопады были очень обильными. И чем больше трудностей возникало у дорожников с уборкой снега, тем ниже становилась средняя скорость машин. С сорока миль в начале января она упала до тридцати в феврале, а в марте пришли оттепели и гололед, так что скорость снизилась еще миль на пять.

– Для чего вы все это мне рассказываете? - каким-то не своим голосом проговорил Грегори. Вцепившись в стол, он не мигая смотрел на инспектора.

Тот поднял голову и спокойно задал вопрос:

– Вам приходилось когда-нибудь вести машину в сильном тумане?

– Приходилось. И что?

– Значит, вы представляете, насколько это изнурительно. Вы часами всматриваетесь в молочную зыбь, клубящуюся за стеклами. Некоторые приоткрывают дверцу и высовываются, но это не помогает. В тумане свет фар рассеивается, только благодаря интуиции удается не съехать с шоссе, и вот вы уже не понимаете, куда едете - вперед, в сторону или лезете вверх, а туман течет, колышется, глаза от напряжения слезятся. Через некоторое время наступает непонятное состояние, вы начинаете видеть странные вещи… какие-то процессии теней, какие-то знаки из тумана, и вот вы уже совсем отключились, не чувствуете собственного тела, вам непонятно, держите ли вы руль или уже бросили; вы впадаете в тяжелое дремотное оцепенение, и только страх еще способен вырвать вас из него. И вот так, обливаясь потом, вы едете и едете под монотонное гудение мотора, то засыпаете, то, вздрогнув, просыпаетесь. Это похоже на кошмар. И теперь вообразите себе, что уже давно, уже много лет вас посещают странные видения, странные мысли, которые вы никому не отважились бы поверить… Может, это мысли о каком-то фантастическом мире или о том, как надо бы поступать с живыми… или с мертвецами. Днем, наяву, во время работы, вы отдаете себе отчет, что это бред, фантасмагории, и как всякий нормальный человек запрещаете себе думать об этом. Но мысли живут в вас, не отпускают, становятся все упорней. Вы научаетесь скрывать их, следите, чтобы никто не заметил, не узнал про них, поскольку это может вам повредить. Вы не должны отличаться от всех прочих. Потом вы получаете хорошую работу, за которую отлично платят, но это работа ночная, требующая постоянного напряжения. Ночью вы ведете по пустому шоссе огромную восьмитонную машину, и у вас много, страшно много времени для размышлений, особенно когда вы едете порожняком без напарника и не можете возвратиться к тривиальной действительности, беседуя с ним о ничтожных, банальных пустяках, из которых складывается вся жизнь у других, в то время как у вас… Вы ездите уже давно, вот кончается осень, наступает зима, и вы впервые въезжаете в туман. Вы пытаетесь прогнать бредовые видения, останавливаете машину, выходите, трете лицо снегом и едете дальше. Едете час, другой, а туман не рассеивается. Молоко, кругом текучее молоко, бесконечная белесая мгла, как будто на свете не существует нормальных дорог, светлых улиц, городков, домов. Вы один, на веки веков один в вашей черной огромной машине. И вы сидите в темной кабине, смотрите и начинаете трясти головой, стараясь прогнать то, что вам привиделось, но видения эти становятся все явственней, все упорней. Вы едете, и это длится и час, и два, и три, но вот наступает момент, когда это уже не прогонишь, это становится неодолимым, оно заполняет вас, и вы в нем растворяетесь, и теперь уже знаете, отлично знаете, что надо сделать, останавливаете машину, выходите…