– Он, конечно, поэт, но более – революционный демократ, – уверенно заявил Венька.

– Чудно! – хлопнул в ладоши доктор. – Кстати, известно ли вам, чем зарабатывал на жизнь сей поэтичный демократ? Уж никак не виршами, мой пылкий юноша. Блаженной памяти Николай Алексеевич слыл самым знатным карточным бретером России! Так-то.

– Вы в понятии самого слова определитесь, – будто невзначай заметил Татарников.

Венька на секунду задумался и ответил:

– По-моему, интеллигенция – образованная часть общества, которая стремится к прогрессу, к справедливому обустройству мира.

Решетилов скорбно покачал головой:

– Наверняка и народовольцы, и Ленин с Троцким таковыми и являются. Ваше теперешнее местонахождение, Вениамин, – яркая иллюстрация их прогрессивной деятельности.

– Тогда сами и скажите, что к чему, – обиделся Ковальчук.

– О сути этого понятия спорят много, посему и не совсем правильно его столь категорично употреблять. Для меня интеллигенция – довольно разнообразный в сословном смысле слой, безусловно приемлющий нравственный примат разума. Она, я имею в виду интеллигенцию, безусловно, образованна, воспитана в традициях гуманизма, однако первое – лишь инструмент к пониманию мира и своей роли в нем. Отсюда – ее критичность, пытливость и терпимость к чужим мнениям и влияниям. Именно поэтому она – духовно всесословна, хотя и имеет внешние отличительные черты. «Революционные интеллигенты» – только кустистая ветвь пышного дерева. Поймите, и камер-юнкер Пушкин, и поручик Лермонтов, и граф Лев Николаевич Толстой – интеллигенты; как интеллигенты и Плеханов с Лениным. Отличие – в мере пресловутого русского мессианства и степени кругозора.

Александр Никанорович поглядел на клочок неба за решетчатым окном:

– Сейчас вопрос состоит уже в другом: до какой степени большевистская власть позволит сохранить традиции. Крестьянская и партийная культуры грозят захлестнуть интеллигенцию; ограничения и запреты превратят ее в жалкий передатчик специальных знаний. В этом и останется ее исключительность и порок одновременно, как и заведомый грех перед примитивно просвещенной властью.

Венька пожал плечами:

– Насчет «старой» интеллигенции вы, очевидно, правы. Однако «новая», послереволюционная, строится по иным принципам. Она очистится от прежних пороков, станет совершенной.

– Ничто в мире не возникает на пустом месте, – поморщился Решетилов. – Любое событие, пусть даже жестокая и радикальная революция, не сметет до основанья накопленного столетиями. Я не хочу говорить об экспериментах Советской власти, их крахе и возвращении к элементам уже опробованного капитализма. Важнее – парадокс человеческой памяти. При всем желании мы не выбросим из головы заложенных предками традиций и привычек. И наиболее яркие здесь примеры – бытовые, часто не осмысленные. Возьмем пресловутую большевистскую мораль и так называемые «буржуазные ценности»…

– Вы отошли от темы, – напомнил Татарников.

– Нет-нет, интересно! – воспротивился Венька. – По «старой» мы уже подискутировали.

– Пожалуй, да, – согласился Решетилов. – Так вот, обратите внимание, как обуржуазились наши любимые партийцы! И произошло это не с приходом нэпа, а намного раньше – еще в восемнадцатом. Поверьте, я нисколько не завидую и не упрекаю! Я лишь хочу заметить, что при декларации примата всеобщего равенства, бедности, скромности и приверженности новой коммунистической морали истинным бессребреникам остается только хрестоматийный Цинциннат.[16] Сначала большевики захотели власти, потом – автомобилей и шикарных квартир, роскошных женщин, чайных сервизов, пеньюаров для жен и теплых ночных горшков. Разве не так живут Луцкий и весь губком, Черногоров, Платонов?..

– А народ-то простой, тот, что верил Советам в семнадцатом, нутром чует фальшь и зубоскалит, – вставил Татарников. – Приятель мой недавно в московском цирке видел такую вещь: на сцене валяются портреты Ленина и Троцкого. Один клоун приказывает другому их убрать. «Куда же?» – «Ленина повесить, а Троцкого – к стенке!» Публика хохочет, улюлюкает… – он спохватился, отдал Решетилову поклон. – Извините, Александр Никанорович.

– Да будет вам, – улыбнулся доктор. – К чему мы толкуем об этой, казалось, безделице? А к тому, что ничто не строится на пустом месте, как не уходят, подобно воде в песок, «старорежимные» привычки. Это относится и к вашему, Вениамин, утверждению о возможности создания совершенно иной, ничем не связанной со «старой», интеллигенции. Если бы удалось воспитать новую интеллигенцию свободной от прежней пагубной страсти к софистике, оторванности от реальности и самолюбования – прекрасно. Однако, при всех наших бедах, «революционные интеллигенты» наверняка создадут не что-то кардинально новое, а приемлемое, удобное для них и, как они сами, – уродливое сословие с обязательными примесями всех недостатков царской интеллигенции.

– Ну а что вы посоветуете нам, молодежи, и, в частности, мне? – спросил Венька.

– Побольше читайте и, соответственно, думайте, – ответил Решетилов. – Используйте с толком тюремное заключение. В нем для вас есть одна выгода – оторванность от пагубной среды; в духовном смысле у вас здесь намного больше свободы.

К слову, в этой тюрьме шикарная и, заметьте, не «вычищенная» большевиками библиотека (прежде тут была офицерская гауптвахта). Вот и попробуйте превратиться в настоящего интеллигента. Выражаясь банально, итог зависит лишь от вас, – тюрьма воспитала извращенную философию маркиза де Сада, но и мораль Достоевского – тоже!

За дверью послышались шаги.

– Шесть! – запоздало предупредил Татарников.

В замке заскрежетал ключ. Арестанты вскочили на ноги.

– Опять на шконках[17] валялись? – входя, проворчал надзиратель. – Будет с вас, попомните меня!.. Ковальчук! На допрос – марш.