Добившись стройности в рядах и тишины, Парамонов разрешил сесть за столы и «перейти к обеду». Прохаживаясь взад-вперед, он делал едкие замечания и снисходительно усмехался.
– Эва, недосол! И хлеба дают маловато… – услышал Парамонов за спиной. Он развернулся на голос:
– Кто сказал, что мало хлеба?
Призывники потупились в миски и молчали.
– Хлеба им мало! – рассмеялся Парамонов. – А не вы ли, единоличники неотесанные, его попрятали и не сдали государству? Ишь раскудахтались: «мало»! Хватит, дома вдоволь налопались, теперь за пайку попотеть придется.
– Нешто мы не работали, знаем, каково хлеб достается, – обиженно пробурчал здоровенный светловолосый парень.
– А-а ну встать! – нараспев гаркнул Парамонов. – Как фамилия?
– Куделин, – поднимаясь, ответил призывник.
– Откуда прибыл?
– Из Вознесенского.
– Та-ак, – кивнул Парамонов. – Выходит, ты у нас – труженик?
Куделин смерил его недовольным взглядом, покраснел и, надувая щеки, ответил:
– А хоть бы и труженик! С тятькой в поле сызмальства работал.
– Я вижу, как ты там работал, – злобно скривился Парамонов. – Рожу-то вон какую отъел, покуда пролетариат за народное счастье кровь проливал!
Парень нетерпеливо мотнул головой и сжал кулаки:
– Мой тятька тоже сражался! И брат старшой. И я в девятнадцатом годе нашим пособлял…
– Пособлял, говоришь… – подойдя к Куделину и схватив его за грудки, сквозь зубы процедил Парамонов. – Сколько же лет тебе тогда было, боец?
– Шестнадцать уже! – парень резко дернулся в сторону.
– Стоять. Смирно! – прорычал Парамонов. – Тоже мне, помощник сопливый. Да я с четырнадцатого года на передовой! И в гражданскую в Красную армию одним из первых вступил… Поучи меня еще, щенок… «Пособлял»! Пролетарии изо всех сил беляков били, голодные и босые, а вы, жулье мелкобуржуазное, на печи валялись, животы грели. Как удача-то к Красной армии перешла, так все вы, хитрожопые, большевиками заделались!
Он отпустил Куделина и, поправив гимнастерку, отчеканил:
– За пререкания посидишь ночку под арестом на гауптвахте, ума поднаберешься. Будет тебе урок дисциплины!
Парамонов глянул на застывшие лица призывников:
– Что рты раззявили? Заканчивайте обед, служба ждет!
*
Гауптвахта помещалась в небольшом сарае на краю сборного пункта. Едва стемнело, четверо односельчан Куделина выбрались из казармы и подошли к охранявшему гауптвахту часовому. Один из парней, шустрый вертлявый малый, затеял разговор с караульщиком:
– Эй, товарищ! Не разрешите ли нам дружка попроведать? Мы ему сала несем, пирогов домашних. Как уж он тама? Чай, не чужие…
– Не дозволяется, – лениво отмахнулся часовой.
– Так ведь никто не узнает! – заверил малый. – Нешто вы не человек?
Часовой огляделся по сторонам и пожал плечами:
– Мне-то что? Жалко разве? Слыхали про вашу перепалку за обедом. По себе знаю, какой нрав у Парамонова. Ничего не поделаешь – герой! Я сам тож деревенский, второй год в «комендантском» служу, понимаю.
– А вы откудова? – участливо поинтересовался малый.
– Рязанский, – вздохнул часовой.
– Хорошо, небось, тама?
– Еще бы! – мечтательно улыбнулся часовой. – Дома-то всегда лучше.
– Ну так мы пойдем, навестим дружка-то, а? – робко напомнил малый.
– А идите! – решительно кивнул часовой. – Замка на двери нету – щеколда там, так вы ее отвалите. Только опосля затворите его. Иначе…
Вознесенские парни согласно замахали руками и с благодарностями засеменили к гауптвахте.
*
Арестованный Куделин насытился салом с пирогами и яблоками, устало привалился к стене и, уныло глядя куда-то перед собой, проговорил:
– Вот, ребя, и начали мы свою службу…
– М-да, уж так вышло – наперекосяк! – по-стариковски покряхтел малый. Остальные тоже вздохнули.
– Наперекосяк аль нет, – а только дальше обиды терпеть я не собираюсь, – продолжал Куделин. – Покумекал я туточки, в сарае-то, и решился: коли станет энтот косорукий меня и завтра донимать – сбегу. Нету такового закону, чтоб нас безвинно обижать. Нешто мы не люди? Небось который год – свободные человеки. Аль не так, братцы?
Друзья послушно закивали. Каждый из них думал о теперь уже далекой деревенской жизни, о том, что нелегкие крестьянские будни куда легче и приятнее армейской дисциплины с ее непонятной суровостью. Еще вчера их провожали с песнями и положенным почетом – как защитников родной земли, а вот теперь они сидят в грязном сарае и пытаются понять, в чем же они провинились. Им было жаль матерей, ночами вышивавших своим сыновьям нарядные «для походу» рубахи; жаль отцов, подаривших по такому случаю выходные сапоги; жаль любимых девушек, провожавших со слезами до околицы… Только-только зародившееся ощущение взрослой жизни, свободы от родительской опеки, самостоятельности и гордости собой вдруг сменилось тоской и горестным унынием.
Глава XIV
По окончании следствия по «делу Гимназиста» и передачи его в суд Рябинин получил трехдневный отпуск.
Во вторник, седьмого октября, они с Полиной засиделись у Андрея. Вечер был темный, промозглый. За окном, словно заблудившийся прохожий, отчаянно метался осенний ветер. Стараясь развлечь Андрея, Полина рассказывала веселые истории и последние школьные новости.
– А как поживает старина Меллер? – она вдруг сменила тему.
– Даже и не знаю, – ответил Рябинин. – К своему стыду, давным-давно его не видал. Соседи передавали, будто Наум заходил пару раз, а застать меня не мог. Да и как тут встретиться? То командировки, то на работе сутками сидишь. Ну ничего, скоро служба моя закончится!
Полина удивленно подняла брови.
– Все, баста! – махнул рукой Андрей. – В четверг подам Кириллу Петровичу рапорт и – обратно на «Ленинец».
– Так он тебя и отпустил! – хмыкнула Полина.
– У нас был джентльменский уговор, разве ты не помнишь? С бандой Гимназиста покончено, значит, миссия моя завершена. Да и зачем я ему теперь? В губернии наступила тишь, гладь и божья благодать. Без меня управятся.
– Может, и так, – неуверенно протянула Полина и вернулась к разговору о друзьях Рябинина. – Ну, Меллер-то ладно: посиди ты день-другой дома – объявится. А что Старицкий? Ты как будто стал с ним редко видеться. Вы поссорились?
Андрей поморщился и опустил глаза:
– Не знаю, как и сказать… Годы разлуки нас изменили…
– Георгию не по душе твоя служба?
– Строго говоря, не в ней дело… – задумчиво сказал Андрей. – С тех пор, как мы расстались в начале восемнадцатого года, Жорка стал другим. Раньше мы жили одними идеалами, дышали одним воздухом.
– Не знаю уж, чем вы там жили, – капризно поджала губы Полина, – а только я лично не хотела бы иметь в друзьях Георгия Старицкого!
– Это почему же? – осторожно поинтересовался Рябинин.
– Скрытный он, хитрющий, непонятный какой-то. И при этом – умен. Крепко умен! Да и личность сильная, сразу заметно. Не из тех, правда, что строят и созидают, живут во имя будущего…
Андрей пытался возразить, но Полина нетерпеливо схватила его за руку:
– …И знаешь, он такой не потому, что долго служил в армии и, очевидно, не раз бывал в серьезных переделках, нет. Я видела военных и неплохо разбираюсь в их психологии. Все прошедшие огонь и лишения люди стремятся к покою, миру и созиданию. Здесь же – нечто иное. Рядом со Старицким жутковато, невольно хочется нащупать в кармане «наган». Или, на худой конец, убежать.
– Вижу, он тебе определенно небезразличен! – нервно засмеялся Андрей. – Подобные умозаключения на пустом месте не появляются. Ты размышляла о нем?
– И не раз, начиная с нашей первой и единственной встречи. Кажется: обыкновенное знакомство, непродолжительный разговор, который и был-то почти полгода назад. А я забыть не могу! Будто находится Старицкий где-то рядом, стоит за дверью и наблюдает.
– Да Жорка и впрямь недалеко – в четверти часа ходьбы, – невинно похлопал глазами Андрей.