Поначалу фантастика сторонилась раннего Средневековья, испытывая к нему нечто вроде холодного презрения. Наверное, все дело в том, что имперский Рим, который ему предшествовал, был и краше, и понятней. А высокое Средневековье, которое ему наследовало, – тоньше и изысканней. Трагическое и смутное это время ассоциировалось у писателей-фантастов и читателей фантастики в основном с нечесаными длиннобородыми варварами, приносящими кровавые жертвы Христу, с разобранными на кирпичи античными храмами и полной исторической неразберихой, из которой нелегко вычленить фигуры, о которых хочется прочесть роман.

Положение кардинально изменилось после того, как дух эпохи, сохраненный величественным германским эпосом и таинственным кельтским фольклором, воспел Дж. Р.Р. Толкин. Жанр фэнтези полюбил раннее Средневековье и сделал его источником своего вдохновения. Наследники Профессора наводнили свои книги персонажами, списанными с Арагорна, Галадриэли, Боромира (то есть – с Сигурда, Гудрун, Хагена, Мерлина, Артура…). Но, хотя дух этой лаконичной и кровавой эпохи и оказался востребован, сама эпоха в своем невымышленном, историческом правдоподобии так и осталась падчерицей фантастической литературы. Попробуйте-ка навскидку назвать пять романов о пятом веке нашей эры! То-то…

Роберт Говард был одним из тех, кто, подобно Толкину, любил в раннем Средневековье скорее дух, нежели букву. Его Конан – попытка создать сильного, живого героя «родом оттуда». Правда, не желая, видимо, возиться с заумными историческими деталями, Говард пошел по сугубо сказочному пути, насытив свой раннесредневековый мир воистину фантастическими народами и силами. Мой рассказ «Конан и Смерть» можно расценивать как попытку художественной полемики с бессмертной эпопеей Говарда. Сообразуясь с историческими фактами, я по мере своих сил попытался воссоздать облик если не «реального», то, скажем, «реально-эпического» Конана, отталкиваясь от тех фактов, что сообщены о нем Говардом.

Конан Говарда поклоняется Митре, и я, следуя логике, сделал его зороастрийцем, то есть последователем древней (и поныне кое-где сохранившейся) персидской религии. Другой персонаж рассказа – это юный королевич Зигфрид (у скандинавов – Сигурд), герой ряда эпических произведений, включая знаменитейшую «Песнь о нибелунгах». Но если в «Нибелунгах» мы видим принца Зигфрида пригожим и искушенным молодым рубакой, то в моем рассказе он еще юн, глуп и стеснителен. Германо-скандинавская культура, в которой воспитан Зигфрид, в корне отличается от персидской, в которую был погружен опытный воин Конан. Темное, устремленное к природе язычество германцев еще не растворилось без следа в христианском учении. А пророчество дракона значит для них не меньше, чем рассказ евангелиста. Магическая правда северной земли, за которой Зигфрид отправляется к Фафниру, выше богословской правды конановских Митры и Ахура-Мазды. Чем закончится встреча мира Говарда с эпико-историческим миром раннего Средневековья? Признаться, этого не знал и я сам, рассказ писался методом «художественной импровизации», и его финал… в общем, увидите.

Через удушливый ельник, стеснивший мощеную дорогу, пробирались двое. Среди этих двоих огромным ростом, богатырским разворотом плеч, солдатской стрижкой а-ля Тиберий и свирепостью лица, не смягченного подлыми благами цивилизации, выделялся тот, кто вышагивал позади.

Это был Конан, варвар из Киммерии.

– А правда, что датчане называют ясень конем Одина?

– Правда.

– А когда они хотят сказать «медведь», говорят «волк пчел»?

– Временами – да.

– А «море»? Они и впрямь говорят «дорога китов»?

– И еще «лебединая дорога».

Заморский король Конан недобро поглядел на нидерландского королевича Зигфрида.

– Не врешь?

– Вы хотите обидеть меня, король Конан. Я никогда не вру.

Последнее было желаемым, но отнюдь не действительным качеством натуры Зигфрида. Врал он часто, но по малости лет далеко не всегда искусно.

– А как будет «меч»?

– «Меч»? М-м-м… «Жезл Одина».

– Жезл… Клянусь Митрой, это глупо.

– Обычно датчане говорят «меч», «море», «медведь». Это только в песнях у них все называется не по-людски, – попробовал защитить датчан Зигфрид.

– Вдвойне глупо. Называть одно и то же по-разному! Предположим, я убил демона, спас дочь офирского визиря и захожу в харчевню. И там говорю: «Подать мне бочонок с промоканием горла! Да поживее!» А когда разносчик сообразит, что я прошу вина, говорю: «Иди прочь со своим жмыхом поноса!»

Конан расхохотался.

Уа-ха-ха. Пауза. Уа-ха-ха. Пауза. Уа-ха-ха.

– На Гнитайхеде лучше не шуметь, – предупредил Зигфрид.

– Демоны? Эмпузы? Пикты? Понимаю.

Конан опустил ладонь-лопату на рукоять кинжала.

– И виверны, – добавил Зигфрид.

Ни виверн, ни эмпуз на Гнитайхеде не водилось. О демонах Зигфрид представления имел более чем смутные, а о пиктах не слыхал вовсе.

Не принято было на этом острове смеяться, озорничать, повышать голос без нужды – и все тут. Обычная дань уважения. Как в церкви.

– Виверны практически безопасны, – авторитетно заметил Конан.

Потом добавил:

– Но весьма страховидны.

«Не страшнее нас с вами», – подумал Зигфрид.

– Бывает и хуже, – обтекаемо заметил он вслух.

Конан сразу же оживился:

– Мне ли не знать?! Да будет тебе известно, в подземельях Пунта я выдержал схватку с самим Змеем Сах, порождением Хаоса!..

И до самого заката Киммериец уже не давал Зигфриду вставить ни словечка сверх расхожих «ого!», «да ну?», «вот это да!».

Найти проводника здесь непросто. Батавы Нидерланда суеверны и вместе с тем до смешного бескорыстны. Услуга, которую в Пунте или Офире было бы легко получить за деньги, у этих варваров бесплатна. Но, презрительно отворачиваясь от золота, батавы одновременно отказываются и от дальнейшего общения с чужаком.

К счастью, нидерландская знать наслышана о Конане Киммерийце. Поэтому, когда я, отчаявшись, все-таки решился явиться ко двору короля Зигмунда и смог доказать, что являюсь тем самым легендарным Конаном, мне поднесли хорошую выпивку, сносную закуску и навалились со всех сторон с расспросами.

Когда я изложил свою просьбу, она вызвала удивление, но, хвала Митре, не встретила отказа. Хорошо быть королем, пусть даже и бывшим.

До самого логова Фафнира меня вызвался сопровождать Зигфрид, младший сын короля Зигмунда. Чтобы не обидеть своих гостеприимцев, я сразу согласился, хотя предпочел бы общество валькирии. Но валькирий при нидерландском дворе я не приметил. Еще один повод не доверять «наидостовернейшим историям» о заморских странах. Сулят алмазных джиннов верхом на золотых симургах, а приезжаешь – непочтение к Митре, демонопоклонство, чернокнижие.

Зигфрид – нелюдимый малый лет пятнадцати. Кажется, он меня боготворит. Все время смотрит в рот и ничему не перечит.

Старший брат Зигфрида – редкая сволочь, сразу видно. Одно имя чего стоит – Атаульф! Кукарекульф.

Зигфрида немного жаль. Из всех папашиных земель ему достанется хрен с изюмом. У батавов с этим строго: чтобы не дробилось нажитое ратными трудами королевство, все земли купно с движимым и недвижимым имуществом наследует старший сын. Даже захудалой марки Зигфриду не светит.

Он волен выбирать между куцым списком придворных должностей, карьерой епископа (так здесь называют верховных жрецов) и дальними странствиями. Судя по отрешенности взора, Зигфрид готовится к жречеству.

О Фафнире он знает не больше моего. Или не хочет рассказывать. Последнее маловероятно, поскольку отроки обычно простодушны и сразу же спешат выболтать все, что знают, дабы возвыситься в глазах старших. Особенно столь авторитетных, как я. С другой стороны, он не настолько самодоволен и напыщен, как аристократы Аквилона. Те еще в пеленки мочатся, а их уже распирает чванством, как петухов после случки.