Саша воцарилась в офисе на Большой Дмитровке и моментально привела его в божеский вид – не зря за нее хлопотало престижное кадровое агентство.

В одну неделю строительная контора – мужское царство, полное окурков, грязных кофейных чашек, пустых бутылок, тарелок с остатками печенья и присохшими мухами, пепельниц с плесневелыми чайными пакетиками, бумажных завалов и прочей ерунды – превратилась в нормальный офис. Может, Степан и неправильно понимал название Сашиной должности, но она занималась жизнеобеспечением конторы и делала это исключительно талантливо.

Она моментально уволила уборщиц, которые почему-то отродясь ничего не убирали, зато очень любили рассказать Степановым посетителям и сотрудникам, как замечательно они жили, когда здесь еще не было Степана, а был научный институт с поэтическим названием «Мосгортеплица».

Секретаршу Зоеньку, которая не знала падежей и немецкую краску «Салолин» называла почему-то «Засадикс», а также была уверена, что модем – это лазерное шоу Жан-Мишеля Жарра, и принимала приглашения в ресторан от всех без исключения клиентов, перевела на склад. Зоенька, поплакав немного для порядка, обрела себя. Клиенты, правда, на склад не приезжали, зато водителям тяжелых грузовиков было наплевать, знает Зоенька падежи или нет.

Откуда-то появилась кухарка, расторопная и опрятная женщина средних лет, бухгалтерия переселилась в отдельное крыло, длинноволосые и очкастые парни, обмениваясь непонятными и красивыми до ужаса словами, соединили все компьютеры в единую сеть, факсовая бумага перестала заканчиваться в середине важного сообщения, почта перестала скапливаться в углах, и стало совершенно непонятно, как все предыдущие годы контора существовала без Саши Волошиной.

Где-то приблизительно в то же самое время выяснилось, что никакого романа у них со Степаном нет и не намечается.

– Во дает! – однажды сказал Чернову Белов, когда они оба провожали скорбными взглядами Сашину попку, затянутую в дорогие джинсы. – Такая красота каждый день рядом, а он – ни бэ ни мэ…

Степан с Сашей честно и безыскусно дружил, чего Чернов никак не мог себе объяснить. Он был совершенно уверен, что любой нормальный мужчина в Сашином присутствии не может и не должен думать ни о чем, кроме того, как бы половчее затащить ее в постель. А Степан ни о чем таком, кажется, вовсе и не думал. На день рождения в прошлом году он притащил ей громадный букет белых роз, медведя величиной с небольшой шкаф для книг и золотой браслет – «от коллектива». Саша смеялась, краснела, прижимала к груди розы, гладила медведя и браслет с тех пор никогда не снимала.

Однако браслет браслетом, а никакого романа у них так и не сложилось.

«Эх, – с привычной мрачной досадой думал Чернов про Сашу, поспевая за Степаном, – достанется же кому-то такое сокровище».

Просто так достанется. Ни за что.

Выйдет замуж, родит таких же платинововолосых красавиц и станет возить их на горнолыжные курорты. Почему-то в представлении Чернова Саша изумительно сочеталась с горнолыжными курортами, на которых он сам никогда в жизни не был.

У входа в вагончик Саша помедлила и как бы невзначай оглянулась. Все трое – Степан и Чернов с Беловым – уже стояли возле капитана, который со скучным лицом в упор рассматривал их.

Сердце у нее колотилось, и ладони были мокрыми.

Вадим, кажется, обо всем догадался. Он слишком наблюдателен и умен. Он все понял, и теперь ему остается только проверить, правда ли это. Сделать это очень просто.

Она потеряет все – свободу, работу… Жизнь.

Она передохнула, унимая бешено стучащее сердце, и взялась рукой за поручень вагончика, приятно нагретый солнцем.

«Или нет? Или все-таки он ничего не понял? Списал все на женское волнение при виде трупа? А что, собственно, он мог понять из того, о чем я его спрашивала? Скорее всего, ничего…»

Она посмотрела по сторонам и шагнула на первую ступеньку.

«Если он ничего не понял сейчас, – шепнул ей страх, – значит, он все поймет, когда мертвого Муркина обыщут. И Степан поймет. И Эдик. И буфетчица Зина, которая смотрит сейчас из окошка своего прицепа. И Валентин Петрович, который называет ее дочкой. Все.

Этого никак нельзя допустить».

Она, Саша Волошина, этого не допустит. Она еще точно не знает, как можно не допустить катастрофы, но она что-нибудь придумает.

Она умная.

…Примерно через полчаса после начала разговора капитан Никоненко понял, что Павел Андреевич Степанов ему нравится.

Конечно, он был «новый русский», и все, что его окружало, тоже было вполне «новорусским»: кожаное кресло и стол из настоящего дерева – в вагончике на стройке! – мобильный телефон размером с зажигалку, как это называется в рекламе, кофейные чашки английского фарфора, бронзовые настольные часы, криво поставленные на кучу разъезжающихся бумаг, но сам Павел Степанов производил впечатление вполне нормального – вменяемого, как определил капитан Никоненко, – мужика. Может, потому, что выглядел так, как будто одевался по команде «Воздушная тревога». На нем были стильные серые слаксы – очевидно, очень дорогие, – байковая клетчатая рубаха «Рибок» и криво застегнутая жилетка, волнами вздыбленная на животе. Куртку из тонкой замши он кое-как пристроил на спинку кресла.

Давешняя краля по имени Александра Волошина неслышно зашла следом за девушкой, принесшей поднос с кофе и разнообразной едой, быстро и очень внимательно осмотрела всех по очереди – милицейского, заместителей и шефа. Сделала какое-то неуловимое движение, в результате которого оказалась рядом со Степановым, наклонилась, как будто поправляя бумаги под бронзовым чудовищем – грудь под тонкой эластичной блузкой обозначилась еще рельефней, – и таким же неуловимым, совсем незаметным движением одернула на нем жилетку.

Шеф ничего не заметил.

Высший пилотаж, одобрительно подумал капитан Никоненко. Вот это услужливость! Вот это умение быть полезной! Вот это знание жизни!

Краля ретировалась так же незаметно, как и появилась, и капитан только спустя некоторое время поймал себя с удивлением на мысли о том, куда же она провалилась.

Замы смотрели на капитана неприязненно, одинаково прихлебывали кофе из чашек английского фарфора и время от времени косились друг на друга, словно спрашивая совета или делясь информацией на каком-то более высоком и недоступном пониманию уровне. Шеф в их переглядываниях участия не принимал и вообще выглядел подавленно. Капитан Никоненко – человек бывалый и опытный – его подавленность мысленно отнес в графу со знаком «плюс». Было бы гораздо более странно, если бы он не был подавлен. Ему-то как раз ничего, кроме неприятностей, не светит.

– Мы опросили свидетелей, – начал капитан с того места, на котором остановился, когда принесли кофе, – не могу сказать, что это дало какие-то результаты. По словам ваших рабочих, ночью все было тихо и спокойно. Никто не кричал, не шумел, не дрался…

Чернов в который уже раз быстро взглянул на Белова. Слава богу, драки не было. Значит, не было и убийства. Или… не значит?

– Охранники мирно почивали в своем домике, и никто из них даже не проснулся, когда Муркин свалился в котлован.

– Как только вы уедете, всех к чертовой матери уволю, – сообщил Павел Андреевич своему шикарному настольному прибору.

– Подождите, – попросил капитан Никоненко. – Они нам еще понадобятся.

Степанов поднял глаза от прибора и посмотрел на него. Глаза у него были замученные, как у издыхающей от усталости ездовой собаки.

– Нет никаких данных, указывающих на то, что произошло убийство, – сказал Никоненко больше из жалости, чем потому, что это нужно было сказать. – Экспертиза установит, был ли он пьян. Если был, значит, это ваши проблемы. Если не был, значит…

– Значит, ваши, – закончил за него Степан. – А работать когда можно начинать?

«Вот что тебя беспокоит, – подумал Игорь Никоненко. – Ну конечно! Как же это я сразу не догадался? Работа стоит. Ты теряешь свою драгоценную прибыль. Для тебя любые жизненные события и катастрофы оцениваются в долларовом эквиваленте. Нет, пожалуй, ты мне не нравишься, Павел Степанов».