– Послушайте, – сказал Степан и повернулся вместе с креслом спиной к слушателям, – я плачу за его обучение бешеные деньги. Я буду обсуждать с вами вопросы его воспитания, когда сочту нужным. Сейчас я этого делать не могу. Вам понятно?

– Павел Андреевич, вы никогда не можете обсуждать вопросы его воспитания. Последний раз вас видели в школе первого сентября минувшего года. Я навела справки. Если вы не в состоянии отвечать за своего сына, дайте мне телефон матери, я позвоню ей.

Степан от злости поперхнулся табачным дымом и стал кашлять так, что неведомая Инга Арнольдовна в трубке изумленно примолкла.

Она позвонит Леночке?! Сука, дрянь! Дайте ей телефон, она позвонит матери! Наверняка же знает, что мать давным-давно не живет с ними! В школе об этом все знают, и ей, конечно же, доложили. Не могли не доложить!

– Вы что? – справившись с кашлем, спросил Степан голосом Карабаса-Барабаса. – Совсем невменяемая? Вы не понимаете русский язык? Объяснить вам по-китайски?

Чернов перехватил взгляд капитана Никоненко, устремленный в спину Степана. Во взгляде было неподдельное любопытство старухи-сплетницы, неожиданно узнавшей о том, что жильцы из пятой квартиры получили наследство. Чернову стало противно. Чтобы отвлечь внимание капитана от Степановой спины, он нарочно громко спросил у Белова:

– А что там на Профсоюзной, не знаешь?

Белов посмотрел вопросительно, и Вадим глазами показал ему на капитана.

– Там сегодня на пятом этаже плитку кладут, – все поняв, заговорил Белов деловито, – которую вчера завезли. На сегодня должно хватить, а остальное под вечер доставят. Мне, наверное, часа через два туда придется уехать, посмотреть, что там происходит. Еще кофе хотите, Игорь Владимирович?

– Вы можете грубить мне сколько угодно, Павел Андреевич, – между тем говорил голос в трубке, – это ничего не изменит. Или мы с вами встречаемся и обсуждаем положение дел, или я делаю представление на отчисление.

От бешенства Степану стало жарко. Придерживая трубку плечом, он неловко содрал с себя жилетку.

– Хорошо, – сказал он, швырнув жилетку на соседний стул, – завтра вечером. В шесть. В семь я должен забрать Ивана, у вас будет час.

И, не дожидаясь ответа и не спрашивая, подходит это ей или не подходит, он с силой бахнул трубку на аппарат. Потом потер затылок и пробормотал в стену:

– Идиотизм.

Проделав все это, он повернулся лицом к капитану и замам, которые активно несли какую-то ересь, и произнес неловко:

– Извиняюсь. Что-то там опять с Иваном…

– Сколько ему? – спросил Никоненко с искренним интересом.

– Восемь, – ответил Степан. – Нет, он совершенно замечательный парень. Он мой… друг, если вы понимаете, о чем я говорю.

– Думаю, что понимаю. – Никоненко задумчиво покрутил в чашке остатки кофе. – Спасибо за угощение.

Пойду еще с прорабом потолкую. Как, вы сказали, его зовут?

– Фирсов, Валентин Петрович, – Степан тоже поднялся, увидев, что капитан встает. – Он с нами уже лет… пять работает. Да, Черный?

Почему-то с вопросами он обращался исключительно к Чернову. Ни разу он не спросил: «Да, Белый?», и это было странно, но думать об этом просто так Никоненко было лень. Он еще успеет надуматься, если выяснится, что Муркина все-таки убили, а пока – неохота.

– Вас проводить? – спросил кавалергард Белов.

– Найду, – лучезарно улыбнулся капитан Никоненко, – до свидания.

Он вышел в тесный предбанник и неторопливо прикрыл за собой дверь. Иногда этот несложный маневр позволял ему услышать кое-что интересное, но сейчас за тоненькой фанерной дверцей царило молчание.

Умные, черти. Впечатлениями делиться не спешат. Выжидают.

За черным офисным столом сидела давешняя Клаудиа Шиффер и делала вид, что читает. Никоненко готов был голову дать на отсечение, что ничего она не читала, а все время подслушивала под дверью – такое искренне незаинтересованное лицо у нее было.

– Спасибо вам за кофе, – сказал Никоненко галантно, с удовольствием глядя в славную мордашку с широкими скулами, острым подбородком и матовой гладкой кожей. Ему очень хотелось потрогать ее щеку. Он был совершенно уверен, что на ощупь она – как крымский персик из его детства.

– Это не я, – уверила его Клаудиа Шиффер и улыбнулась так, что капитан Никоненко едва не застонал, – это у нас Зина варит. Павел Андреич ей даже специальный кофейник купил. Вам понравилось?

– Очень, – подтвердил капитан, смеясь над собой и своим энтузиазмом. – Еще раз спасибо.

Она посмотрела на него, и он понял, что она мучительно пытается заставить себя то ли что-то сказать, то ли спросить о чем-то.

– Да? – спросил он, подбадривая ее. – Что вы хотите сказать?

В конце концов, ему всего тридцать четыре, а она так хороша… Не пугающе хороша, а расслабляюще хороша.

Глаза у нее округлились, как будто он застал ее за чем-то неприличным, но она быстро взяла себя в руки.

– Не сказать, – уточнила она и мило улыбнулась, – спросить… Можно?

– Можно, – кивнул капитан. Из-за тонкой двери по-прежнему не было слышно голосов, и это свидетельствовало о том, что трое начальников знают, что он до сих пор толчется в предбаннике.

– Вам уже известно, кто это… сделал?

– Нет, – честно сказал капитан, – неизвестно. Я даже не знаю, делал ли вообще. А что? Вы можете сообщить какие-нибудь подробности?

На персиковом личике вдруг проступил ужас, как кровавое пятно на белоснежном платке. Проступил и схлынул. Она справилась с собой.

Это еще что такое? Клаудиа Шиффер что-то знает или просто она уж такая тонкая натура?

– Конечно, я ничего не могу сообщить, – сказала она быстро, поднялась из-за стола и зачем-то полезла в шкаф. – Просто это все ужасно. Не знаю, как вы работаете, когда вокруг вас сплошные трупы.

– Ну, не сплошные, – сказал Никоненко, изучая ее спину с водопадом платиновых волос, – и не всегда трупы…

Зазвонил телефон, и Клаудиа кинулась к нему, словно ей должны были сию минуту сообщить о выигрыше в «Русское лото».

Никоненко тихонько попрощался и вышел из вагончика прямо в весну. Некоторое время он постоял на крылечке, жмурясь и вдыхая запах апреля, а потом пошел в сторону будки прораба, увязая ботинками в грязи.

Он понял наконец, что не так в окружающем его мире.

Тишина.

Тишина стояла такая, что слышно было, как кричит ошалевшая от весны птица в ближайшем лесочке. Из-за тишины громадная стройка казалась совершенно мертвой. Неизвестные капитану Никоненко машины, оранжевые, желтые и красные, с черными иероглифами, шедшими сверху вниз поперек мощных металлических тел, казались великанами, которых наказал за что-то всемогущий волшебник, лишив их голоса и способности двигаться. Не было видно людей, никто не перекликался под синим бездонным небом, и только мерно поскрипывал трос гигантского крана, который раскачивал теплый апрельский ветер.

Капитану стало не по себе.

Черт знает что тут происходит. Может, и прав местный активист и правозащитник, по совместительству электрик с молочной фермы, может, и не надо тут ничего строить. Вон тишина какая… странная. Оказывается, даже шума шоссе отсюда не слышно.

У Никоненко уже давно чесалось между лопатками – верный признак того, что за ним наблюдают. Он перешагнул лужу и, старательно удерживая равновесие, оглянулся.

Ему показалось, что кто-то внимательно смотрит на него через тонкую штору, которой было завешено оконце прицепа. Он даже вроде различил контур головы и лица. Кто это? Мастерица варить кофе по имени Зина? Или кто-то другой?

И еще эта чертова тишина, совершенно не подходящая для такого индустриального пейзажа!

«Зачем я теряю здесь время? – мысленно возмутился капитан Никоненко. – Да еще раздумываю над всякой ерундой, как будто мне нечего делать! А меня, между прочим, работа ждет. Вся эта бодяга выеденного яйца не стоит, а я тут полдня проковырялся!»

Он потопал ногами по сухой и твердой земле, сбивая с ботинок комья песка и глины, и решительно постучал в хлипкую дверцу прорабской будки.