– Спасибо, – быстро сказал Иван, не ожидая подробностей – Хочется верить, что так и будет. До свидания.

С тем и вышел.

Проходя мимо старенькой вахтерши, он стремительно поздоровался и ускорил шаг, но она окликнула его и звала до тех пор, пока он, поморщившись, не вернулся к ее окошку. Время-то поджимало, все одиночники уже вышли на манеж, страшно хотелось работать.

– Ты что о Леночке не спросишь? – напустилась на него вахтерша. – Тебе не интересно, что врачи говорят? Ни разу не позвонишь, не зайдешь…

– И без меня найдется, кому звонить, – объяснил Иван. Он имел в виду – полон коллектив женщин, они любят в больницу с передачами бегать.

И собрался удирать, но вахтерша опять высунула в окошко голову, повязанную поверх теплого платка кокетливой газовой косынкой.

– Стой, тебе говорят! – сердито сказала она. – Я вчера тебя смотрела.

– Ну и как? – с торопливой вежливостью спросил Иван.

– Мельчишь! Набросал, набросал своих корючек, опомниться зрителю не даешь, новые корючки лепишь. Вот Кисс в манеже был – король! Знал себе цену. Не суетился…

– Спасибо, Софья Леонидовна, – ошарашенно поблагодарил Иван. Насчет корючек все было, пожалуй, справедливо. Он и сам чувствовал, что в номере накопилась всякая дребедень и беготня. Но словечко «мельчишь» ему очень не понравилось – чем бы он такое заслужил?

Буквально из воздуха возник у проходной черноусый человек и хлопнул Ивана по плечу.

– Вах! Шайтан! – с неподдельным изумлением в голосе приветствовал его Иван. Причем изумление было отработано почти по Станиславскому.

Странное дело – хватило одного осетина в коллективе, чтобы все, включая малых детей, заговорили с отчаянным кавказским акцентом. Это была очередная маленькая мода замкнутой группы людей, и даже стойкий к таким поветриям Иван ей поддался.

Осетин Гриша, уже с природным акцентом, пожаловался на гнедого ахалтекинца Абджара, на ушедшего в запой конюха Тетерина, еще на сквозняки, и ушел. Он репетировал с джигитами рано, сразу же после николаевских тигров, и уже освободился.

В гримерке Иван натянул древнее тренировочное трико, открыл чемодан и про себя поздоровался с красными мячами, а с одним – особо.

Давным-давно, когда Иван переделывал номер, ему изготовили новенький реквизит. Но один из мячей первым делом потерял опоясывающую его серебряную полоску, остался только маленький хвостик. Ивану стало жаль беднягу. Полоску он навел серебряной краской, прозвал обиженный мяч Хвостиком и специально для него ввел в комбинацию новое начало, где Хвостик исполнял соло на локтях Ивана. Потом Иван решил, что Хвостик приносит удачу, и самые сложные трюки начинал с него.

Иван нашел на манеже подходящее место, вынес стояк с булавами и кольцами, поставил на барьер сумку с мячами и включил Мэгги погромче. Музыка была – все те же внушающие бодрость ричеркары Андреа Габриэли.

Эти три часа манежного времени предназначались одиночникам. Рядом антиподистка Наташа, лежа на тринке, ссорилась с мужем-ассистентом, который не мог удачно закинуть расписной бочонок на ее длинные-длинные ноги в мягких белых сапожках, устремленные вверх. Эквилибрист Еремеев то и дело валился с пирамиды катушек – тоже пробовал что-то неслыханное. Несущиеся по кругу хитрым клубком клоуны норовили сбить Ивана с ног.

Но через несколько минут он уже ничего не слышал, кроме Мэгги, и ничего не видел, кроме мячей.

Иван охотился за крайне важным для него ощущением – когда рук как бы нет, а мячи не взлетают-опускаются, но висят над запрокинутым лицом наподобие облака, колеблясь в неустойчивом равновесии. А сам Иван чтобы удерживал в воздухе это облако не ловкостью рук, а силой своего напряженного взгляда.

Это бывало с ним часто, случилось и на сей раз. Но сколько продлилось – он не понял, потому что от мелькания искр на серебряных ободках вдруг ошалел и растерял все свое облако.

В какой-то газетной рецензии мячи сравнили с метеорами. Иван подумал – и придумал маленькую вселенную из девяти красных планет, которая зависает над ним, ее творцом, в стремительном вращении. От одного его взгляда зависела ее судьба. Он ее создавал не несколько минут и отправлял в небытие. Если же пойти дальше, на каждой планете могло быть свое маленькое человечество…

Он рисковал миллиардами судеб. Облако опускалось все ниже, планеты мелькали все быстрее, ощущение власти и силы делалось все острее… и ехидный Хвостик стукнул Ивана по лбу. Планеты, вредничая, разбежались по всему манежу.

Это баловство с облаком было просто разминкой и к отлаженному номеру не имело отношения. В работе Иван баловства не допускал.

За кольца он взялся с неохотой. Приходилось беречь руки. Кожа между большим и указательным за много лет загрубела, но от больших нагрузок появлялись болезненные трещины, лечить которые – морока.

Потом Иван поставил кассету с музыкой номера и дважды прогнал его от начала до конца. Раздражали новые булавы. Иван сам вытачивал ручки в столярной мастерской и учел вроде бы каждый миллиметр, но они получились чуть тяжелее старых. Он уже не первый день пытался приспособиться к их норову и наконец разозлился.

А вот сделаю сейчас с места сорок темпов – сказал он себе. И, не переводя дыхания, сердито запустил повыше пять булав. Сорок темпов одолел с пятого захода и вытер лоб.

Тринки рядом уже не было, а ходили ребята в махровых халатах и устанавливали маленькие трамплины. Три часа пролетели слишком быстро, а ему по плану из бархатной книги полагалась еще работа с кольцами – всего с тремя, но они вращались над головой в вертикальной плоскости вокруг своей оси, успевай только подкручивать! Иван искал такую высоту и такой ритм, чтобы высвободить время и пространство еще для двух колец. Такую пятерку до него еще никто не кидал.

Ивана выжили с манежа в форганг, потом и вовсе за кулисы. Тут он почувствовал, что неплохо бы и пообедать. Утренняя репетиция завершилась.

Потом были его законные два часа на топчанчике в гримерке – с «Королевой Марго» и Мэгги. Иван старательно осваивал придуманный шестнадцатый век под лютневые перезвоны и оторвался от книги только ради чаконы Ганса Найзидлера. Он терпел ее увесистое начало с глухими, словно уходящими в землю аккордами ради прелестной мелодии, возникающей вслед за пасмурной темой.

В половине пятого он натянул трико, спустился в манеж, работал там до семи и допрыгался – увидел входящего в зал первого нетерпеливого зрителя.

Похватав свое имущество, Иван метнулся в форганг и чудом не сбил с ног ошарашенного униформиста.

Через полчаса, в костюме и загримированный, со связкой воздушных шаров в одной руке и гигантской картонной ромашкой в другой, он уже маршировал по манежу в парад-прологе. Потом сходил за чемоданом, вплотную перед выходом роздал мячи, кольца и подставку для булав униформистам, а потом совсем некстати вспомнил, что забыл поругаться с осветителями.

Титулы и фамилию Ивана объявляли после эффектного выхода.

– Раз, два, три, четыре! – вслух отсчитал Иван и, запуская перед собой в воздух булавы, побежал к звезде в центре манежа, а вместе с ним понесся луч желтого цвета.

Но выступление не заладилось. Оркестр спешил, осветители, не получив взбучки, отставали. Хуже того – Иван перестал чувствовать предметы. Даже мячи.

Нет, не случилось ни одного завала. Он все-таки был профессионалом. Просто предметы летели Бог весть куда, может – в руки, а может, и нет. Номер сложился из серии счастливых случайностей и совпадений. Таких милостей Фортуны Иван не выносил.

Мучительные семь минут кончились. Иван не желал выслушивать незаслуженные аплодисменты и поскорее убрался с манежа. Никакими силами не удалось выгнать его на повторный поклон. Он отругнулся и ушел наверх, в гримерку. Там он выполз из влажного от пота костюма, кинул его на перекладину и уселся в плавках перед зеркалом, вытираясь махровым полотенцем. Мэгги заворковал с середины меланхолический французский танец турдьон.

– Получше ничего не придумал? – спросил его Иван и скорчил страшную рожу. Но серые глаза посмотрели на него из зеркала совсем замучено. Семь минут номера выматывали больше, чем три плюс три часа репетиций. Иван попытался придать физиономии мужественную бодрость – сдвинул густые брови, сжал губы, да какое там…