А девушка, увидела их и положила лютню, что держала в руке, и обратилась к ним с такими словами:

– О человек, что дало тебе смелость войти в дом, тебе не принадлежащий, и к девушкам, не принадлежащим тебе, без разрешения их обладателей?

– О госпожа, – почтительно ответил Джаншах, – я увидел этот сад, и мне понравилась красота его зелени, благоухание его цветов и пение его птиц. И я вошел в него, чтобы в нем погулять с часок, а потом я и мои спутники уйдем своей дорогой.

– С любовью и охотой! – сказала на это девушка, и дала знак невольницам, и они принесли столик, уставленный всевозможными кушаньями: перепелками, птенцами голубей и мясом баранов.

И Джаншах с девушкой сели к столику, и ели, и пришла невольница с кувшинами, и стала поить их вином, и Садреддин опьянел, и стал петь песни, а евнух Мамед взял у невольниц бубен и стал бить в него. А потом невольницы приготовили красивую комнату, и Джаншах пошел туда с той девушкой, и было между ними то, что было.

Наутро же они простились, и царь со своими спутниками вернулся во дворец, и послал той девушке дары, и навестил ее потом еще раза два или три. И прошло три месяца, и она убедилась, что понесла дитя, и известила об этом Джаншаха, и он обрадовался великой радостью, и послал той девушке дары, и Бади-аль-Джемаль тоже обо всем узнала, и тоже обрадовалась, ибо она горевала из-за отсутствия детей у брата. И решено было скрывать это дело в тайне.

Но Бедр-ад-Дин, дядя царя, и его советник аш-Шаббан, которые жили в отдалении от города, призвали магов и звездочетов, и те, глядели в гадательные книги, и сверялись со звездами, и гадали по бобам и печени убитых птиц, и по песку. И они узнали, что в скором времени у царя Джаншаха родится сын. И один из них, наиболее умудренный опытом, высчитал, каково будет расположение звезд в час рождения ребенка. И тут оказалось – жизнь этого ребенка и жизнь Бедр-ад-Дина связаны между собой, и если будет жить ребенок, то умрет Бедр-ад-Дин, а если будет жить Бедр-ад-Дин, то неминуема смерть ребенка. И оказалось еще, что жизнь дитяти может спасти лишь каменный талисман, ранее принадлежавший царице Балкис, и если при рождении сына царя Джаншаха этот талисман не будет его охранять, то жизнь младенца повиснет на волоске.

И услышав обо всем этом, Бедр-ад-Дин задумался, а советник аш-Шаббан сказал ему так:

– Да просветлится твой омраченный дух, да обрадует тебя Аллах, о Бедр-ад-Дин! Разве не для того узнали мы об этом деле, чтобы вмешаться и обратить все себе во благо? Встань, собери своих слуг, открой свои сундуки с сокровищами! Мы непременно должны нанять на эти деньги отряд воинов, и ворваться ночью во дворец Джаншаха, и войти в его гарем, и отрубить головы всем его женам и наложницам! Таким образом твоя жизнь будет спасена, и ты станешь царем этого острова, о Бедр-ад-Дин, а я стану твоим визирем, и мы будем править по милости Аллаха долго и счастливо!

И Бедр-ад-Дин, подумав, признал, что это – единственный способ не допустить рождения сына Джаншаха. И они пошли в сокровищницу, и открыли сундуки, и дали слугам кошельки с динарами, и послали надежных людей собирать отряд, и вот что с ними было.

А Джаншах ни о чем не подозревал и радовался тому, что у него наконец появится сын.

Эту девушку в саду звали Зумруд, и, конечно, была она уже не девушкой, а купеческой женой, которая из-за отсутствия мужа заскучала и решила развлечься. Если ночью ворота сада в предместье открыты, и нет никого на страже, и оттуда слышны женские голоса, и музыка, и смех, то это – словно надпись над входом: «Вошедшему все дозволено!»

В ту ночь я даже не разглядела как следует эту Зумруд, мне после долгой прогулки безумно хотелось спать и я заснула на ковре в саду, когда она усадила брата играть в шахматы. По-моему, партия в шахматы при луне, когда уже недалеко до рассвета, – полнейшее безумие, но, говорят, это обычная уловка женщин, желающих благовидным образом взять плату за вход в свой сад. Разумеется, играют на определенный заклад, и мужчина поддается из любезности. Очевидно, так оно и было, – ведь я уже спала, когда они закончили партию, а утром меня разбудил Мамед. Вдвоем мы насилу растолкали Садреддина ибн Яхью, привольно раскинувшегося между двумя невольницами, и вызвали из дома моего брата, Джаншаха, который вышел бодрый и весьма довольный.

Могла ли я подумать, что в одну из страшнейших ночей моей жизни буду скакать на коне по улицам предместья, разыскивая ворота этого сада и дом этой женщины!

Весь день мы с братом провели на охоте, и он поехал в город раньше, потому что его ждали дела, а я осталась, чтобы присмотреть, как соберут и погрузят на мулов добычу. А потом, отправив добычу во дворец, я оставила при себе только двух воинов своей свиты и отправилась домой неторопливо, потому что выдался чудесный вечер, и с нами была корзина султанийских персиков и миндальных абрикосов, и вообще мне хотелось побыть одной в тишине. Потому я ехала впереди, держа перед собой корзину, а мои воины ехали сзади и шепотом рассказывали друг другу какие-то занимательные истории.

Уже давно стемнело, когда мы приблизились ко дворцу. И еще издали поняли, что там творится что-то неладное. На площади перед ним собралась толпа, вдоль стен носились всадники, в окнах мелькали огни, словом, было очень похоже на ту ночь, когда мы спасались отсюда бегством.

– О Маруф! – обратилась я к одному из своих воинов. – Поезжай и разузнай, что там такое творится!

Сама же я укрылась в одном из переулков и стала ждать своего гонца.

Вернулся он очень скоро, пешком и в разодранной одежде.

– Спасайся, о госпожа! – крикнул он, хватаясь за сбрую моего коня и разворачивая его в переулке. – Да поможет тебе Аллах, твой брат убит, и весь его гарем убит, и воины подлого пса, твоего дяди Бедр-ад-Дина гоняются за наложницами твоего брата и отрубают им головы!

– О Аллах, при чем тут наложницы моего брата? – воскликнула я. – Что это за безумие? Откуда ты успел узнать все, о Маруф? Ты же еще не был во дворце!

– Я был у самых ворот! – сказал маруф. – Все дело в ребенке! Я Бей этих развратниц! Теперь уже у этого нечестивого пса, царя Джаншаха, никогда не родится сын!»

– Послушайся Маруфа, о госпожа! – вмешался тот из моих воинов, что ждал вместе со мной в переулке. – Он не станет тебе лгать. Во имя Аллаха, беги! И дай мне свой плащ, а сама возьми мой. Ведь если Бедр-ад-Дин и этот шелудивый пес, аш-Шаббан, истребляют весь твой род, то они ищут и тебя!

Я позволила ему накинуть мне на плечи белый плащ и, плохо понимая, где нахожусь и что со мной происходит, подтолкнула коня пятками.

Но Маруф удержал меня.

– Скачи к развалинам мечети, что у источника, о госпожа, – сказал он мне, – и жди нас там, а мы попытаемся узнать, почему погиб твой брат, царь Джаншах, и что значит казнь его жен и наложниц!

– Но если нас не будет до рассвета, скрывайся, как знаешь, о госпожа, – добавил второй, а звали его Данияль. – Это значит, что по воле Аллаха нас больше нет среди живых.

И тогда Маруф отпустил моего коня, а Данияль хлестнул его плетью.

Я поскакала по переулку, и он окончился, и я поскакала по другому переулку, и конь нес меня по ночному городу, а по моим щекам текли слезы, ибо я лишилась всего на свете – брата, которого любила больше отца и матери, и дома, и царских богатств, всего, всего…

У мечети я соскочила с коня, бросилась наземь и зарыдала так, как никогда еще в жизни не рыдала. И я знала, что если Аллах будет ко мне милостив, и я останусь в живых, это – мои последние в жизни слезы. Потому я не жалела их, оплакивая брата, и женщин, с которыми жила под одним кровом, и наше былое могущество.

Когда к мечети подъехал всадник, я вскочила на ноги и положила руку на рукоятку сабли. Все, что у меня оставалось – эта сабля, подаренная братом, да те немногие украшения, что были на мне, когда я выезжала на охоту.

– Это я, Данияль, о госпожа, – с этими словами раненый всадник сполз с коня.

– Я перевяжу тебе рану, о Данияль, – сказала я, опускаясь рядом с ним на колени, – а ты расскажи, что тебе удалось узнать. И не думай, что слезы и волнение помешают мне слушать тебя. Я дочь царей и сестра царя!