– Что там у вас? – отозвался Иконников.

– Ваша милость, велите сани подогнать, раненые!

– Где ж я вам сани найду? – сердито спросил поручик.

– Ваша милость, там, за мостом, стоят! – подсказал кто-то из тех, что торчали с Клаварошем в бесполезной засаде. – Я добегу!

– Скачи, Лисицын! Живо! Крашенинников, что, догнали?

– Уложили, ваша милость. Один, сдается, только ранен – уползти норовит… взять его?

– Дуралей ты, взять, конечно, пока не удрал!

– Да не удерет!

Клаварош слушал и понимал – все хорошо, все сложилось успешно. Шайки, оседлавшей Стромынку, более нет. А что его, лежащего у стены, никто не видит, так это – обыкновенное явление сразу после боя. Как начнут считать покойников – так и до него доберутся. Может, все еще и обойдется.

Вдруг он услышал Федькин голос.

– Да пусти, скотина бессмысленная! Я сам, пусти…

По звукам Клаварош понял, что творится с Федькой.

– Ишь ты, как его выворачивает! – даже с некоторым уважением сказал кто-то из драгун.

– Со мной тоже так было, когда по башке огреб, – отвечал другой. – Ты, Федя, не бойсь, ничего, сейчас полегчает… Я-то все выхлестал – и чем на прошлой неделе кума угощала! Бог милостив – оклемаешься…

И тут же раздался голос Левушки Тучкова:

– Осторожнее, осторожнее, – просил Левушка. – Ножку придерживайте!.. Ножку!.. Сани где?

– Сейчас, ваша милость, сейчас же будут!

– Осторожнее, Христа ради!

Клаварош ничего не видел – конские ноги загородили ему белый свет. Но и по голосам понимал – кого-то сейчас бережно спускают с башни.

Раздался свист – посланный за санями пригнал их по-молодецки, остановил лихо, и опять засуетился Тучков, называя кого-то Анютой и голубушкой, умоляя потерпеть еще немного.

– Сколько лет сестрице? – спросил Иконников.

– Тринадцатый пошел, – отвечал Левушка. – Полость, полость стелите! Помягче – не растрясти чтобы!

– Ваша милость, у нас Сидоренко раненый, можно его туда же?

– Сидоренко, полезай! Леонтий, подай-ка чуть назад, не развернешься.

Суета, подумал Клаварош, просто суета, какая бывает после боя. Сейчас драгуны начнут разбирать лошадей и найдут его, может быть, даже помогут добраться до тех саней, куда уложили сестрицу Анюту.

– Господин Иконников, вели кому-либо тут же скакать на Пречистенку к господину Архарову, – распорядился Левушка. – Пусть все приготовят, пусть господина Воробьева хоть из-под земли достанут! Не для того я ее сберег, чтобы до врача не довезти! Да что ж вы ей раскутаться позволили?

– Так жар у нее!

– О Господи! Закройте и везите скорее!

Кто-то из драгун взял под уздцы двух лошадей и повел их прочь, не заметив Клавароша. Надо бы окликнуть, подумал Клаварош, и тут куда-то пошла третья лошадь, а голоса удалились, исчезли и пятна света на снегу и на стене. Он приподнялся на локте, ощутил жгучую боль и осторожно повалился обратно. Надо было позвать, иначе все уйдут, надо было позвать – но он так боялся усугубить боль, что ни слова не произнес. И даже закрыл глаза, как будто от этого могло произойти облегчение.

Рядом скрипнул снег – все-таки кто-то заметил его! Клаварош даже повернул голову к этому благодетелю – но, открыв глаза, увидел Демку. Тот сверху смотрел на него, не понимая, жив француз или умер. Потом потрогал его носком сапога. Лунного света было недостаточно, чтобы разглядеть и понять. Демка опустился на колени в снег и заглянул в лицо Клаварошу.

Ну что же, подумал Клаварош, иного ждать нельзя. Ему не нужен единственный свидетель его дезертирства. А списать труп на мертвых налетчиков – весьма просто.

Стало быть, все…

Того, кто может выдать, не оставляют в живых. Это он знал еще по лионским подвигам. Лакей, свидетель того, как ограбили господскую карету, обычно бывал обречен… хотя самому Клаварошу и не доводилось закалывать беззащитного…

– Ты чего это, Иван Львович? – удивленно спросил Демка. Он редко обращался к Клаварошу столь уважительно, Иваном Львовичем прозвали француза парнишки, Макарка с Максимкой.

Ответа Демка не получил.

– Ранен ты, что ли?

Клаварош опять не счел нужным отвечать. Ему претила мысль о всяком движении, и даже сбой дыхания, неизбежный при речи, казался опасным. Жизнь, похоже, и без постороннего вмешательства иссякала – и мысль о Демкином ноже уже ничего не могла ни прибавить, ни убавить. Чтобы не знать, как это произойдет, Клаварош опять закрыл глаза.

Демка, сильно озадаченный, сел на пятки. Вот сейчас француз уже совсем был похож на покойника. Упершись руками в снег возле его плеч, Демка нагнулся к самому лицу. И ощутил едва уловимое дыхание.

– Ах ты смуряк охловатый… – прошептал он почти без голоса. – Ты что ж это мне тут без смерти помираешь? Сдурел ты? Али впрямь?..

Он встряхнул Клавароша за плечи. Сотрясение болезненно отозвалось в груди, и француз, уже уверенный, что более ни одного русского слова не скажет, невольно произнес то единственное, что лишь и можно произнести в подобном положении:

– Пошел на хрен…

– Жив! – заорал Демка. – Братцы, сюда, ко мне! Жив, стоптанный хрен! Сюда! Скорее! Федька! Алеша! Федот! Сюда все! Сани заворачивайте! Господин Тучков! Клаварош тут помирает!

Голос у Демки был звонкий, молодой, из тех русских переливчатых тенорков, трепетно-мелодичных, от которых млеют купчихи и купецкие дочки, а горничные, прачки и белошвейки – просто ума лишаются. Он покрыл немалое пространство, был услышал уже выехавшими на мост драгунами, и тут же раздался ответный крик.

Первым подскакал сам Иконников.

– Что это с ним?

– А я почем знаю? – отвечал Федька. – Может, ранен! Хрен поймешь! Не раздевать же его! Велите догнать сани!

– В санях девку везут, она-то уж точно в ногу ранена, – сказал Иконников. – Ну-ка, детушки, все сюда, надобно его всем разом поднять да тут же – на конь…

Тут же рядом с Клаварошевым лицом возникли смазные драгунские сапоги, от которых за версту разило дегтем.

– Нет… – прошептал Клаварош, понимая, что дорогу в седле он не выдержит, и лучше уж помирать тут, под стеной, – хоть в неподвижности.

– Ты, сударь, покрепись, сани-то укатили, – попросил Иконников. – Костемаров, стой! Ах, блядин сын!

Демка, вскочив на освободившуюся лошадь, помчался вскачь – следом за санями, уносившими Левушку Тучкова и раненую Анюту.

Клаварош уже не хотел ничего понимать.

Он измерял время оставшейся ему жизни дыханием: вдох-выдох, вдох-выдох. И сколько их было сделано – считать не стал, ибо каждый вдох мог оказаться последним, а на том свете эта цифра решительно ни для чего не нужна.

– Возвращаются! Ах ты Господи! – удивленно воскликнул Иконников, и тут же раздался сердитый голос Левушки Тучкова:

– Где он лежит?!

Левушка тоже опустился на колени в снег и заговорил по-французски, взахлеб, отчаянно, задавая нелепые вопросы, уговаривая Клавароша не умирать. Иконников послушал-послушал, да и сам сошел с коня, чтобы руководить погрузкой Клаварошева тела на сани. Француза уложили рядом с раненой девочкой, там же съежился, стараясь занять поменьше места, пострадавший при вылазке драгун. И сани, свернув в проезд под мостовой башней, унеслись почти бесшумно – под дугой у них не было бубенчиков.

Левушка и Демка стояли рядом, глядя им вслед, и молчали.

– На конь, сударь, – приказал подпоручик. – А ты, Костемаров, к Федоту садись. Уж как-нибудь до дому довезем.

– Нам надобно на Пречистенку, к господину Архарову, – твердо сказал Левушка. – Обоим. Извольте сопроводить!

Отряд полицейских драгун наконец окончательно покинул Виноградный остров. Двое убитых, один раненый, непонятно кем застреленная лошадь – потери были допустимые. Ежели кто из налетчиков уцелел – значит, таково его счастье, а шайка уничтожена, тела валяются на берегу и на льду Серебрянки. Трое пленных со связанными руками усажены на лошадей и есть вероятность, что их удастся благополучно довезти до Рязанского подворья.

В Москву возвращались по Стромынке. Драгуны переговаривались, вспоминая подробности рейда, Левушка и Демка молчали. До полицейской конторы, где сдали добычу, хорошо коли дюжиной слов обменялись.