Директор Дворца культуры Денис Петрович Фатин, сутулый пожилой мужчина в очках с толстыми стеклами, ходил по фойе на цыпочках. «Великолепно, потрясающе, – повторял он и с чувством тряс испачканную краской руку Ершова. – Я всю жизнь работаю в учреждениях культуры, но такую красоту вижу впервые». Директор мог вытащить кожаное полукресло из кабинета, поставить его посередине фойе и часами наблюдать за тем, как Бирюков разводит краски, а проворный Ершов, вскарабкавшись на саму верхотуру, что-то там подмазывает. Фатину не мешал густой запах масляной краски и скипидара, и трудно было понять, то ли он действительно приходил в экстаз восторг от настенного панно, то человеку просто нечем заняться. И он дремлет в своем полукресле, убивая время.

Генеральный директор приехал, когда художники, решив, что больше нечего подмазывать и исправлять, разобрали настилы и ригеля строительных лесов. «В моем распоряжении ровно десять минут, – веско заявил Дашкевич. – Совсем зашиваюсь. Через месяц состоится торжественное открытие этой самой забегаловки». И развел руки в стороны, показывая на стены Дворца культуры. Начальник службы охраны комбината Сергей Ремизов, по совместительству выполнявший роль телохранителя, отошел в сторону, чтобы директору было где развернуться. «Сотни людей понаедут, – продолжил Дашкевич. – Торжественный банкет, тосты, речи, встречи… А мне это нужно, как боль в прямой кишке». Он замолчал, отступив назад, склонил голову на бок, стал пристально рассматривать работу. Художники стояли по правую руку от генерального директора и молчали. Директор Дворца культуры Фатин вытянулся в струнку и напряженно следил за выражением начальственного лица.

«М-да, – наконец сказал Дашкевич. – Тяжелый случай». «В каком смысле?» – насторожился Бирюков. «В самом прямом, – ответил Дашкевич. – К сожалению, в самом прямом смысле слова. Вы меня разочаровали». «Мы или наше панно?» – уточнил Ершов. «Я знаю, какие порядки в Москве, – Дашкевич не слушал собеседника. – Там без взяток не получишь заказа на роспись стен общественной уборной. Но у нас все по-другому. Здесь ценят художественное мастерство, а не блатные связи. Здесь как я сказал, так и будет. А я говорю, что это панно, выражаясь русским языком, ни богу свечка, ни черту кочерга. Этот Дворец культуры построили не для того, чтобы сюда работяги в кино ходили. Здесь будут принимать высоких гостей, начиная от нашего губернатора заканчивая всеми российскими министрами. И выше. Что они увидят?» «Действительно, что они увидят?» – подхватил Фатин. «Хрен знает что, – самому себе ответил Дашкевич. – Какой-то космонавт. Какая-то ракета. Звездное небо. Женщина, держащая на руках младенца. Пшеничное поле. У меня тут не роддом. И не завод по выпуску ракетных двигателей. Мой комбинат производит минеральные удобрения. Калийные и фосфатные. Повторяю по слогам. У-доб-ре-ния».

«Альфаро Сикейрос расписывал стены Рокфеллер Центра в Нью-Йорке и нарисовал Ленина, – с полоборота завелся Ершов. – И заказчик вынужден был согласиться с художником. Потому что…» Дашкевич взмахнул руками, словно отгонял муху. «Не хочу переходить на личности, но вы явно не Сикейрос, а я не Рокфеллер, – сказал он. – Наши таланты и финансовые возможности значительно скромнее. Поэтому будем реалистами». Бирюков вздохнул, опустил кисти в ведро с водой и вытер руки тряпкой. Он уже понял, что спорить с Дашкевичем – попусту тратить слова. Этот любого переговорит.

«А что, по-вашему, должно быть изображено на панно? – зло усмехнулся Ершов. – Большая куча дерьма? Ну, это чтобы все, даже самые тупые, поняли: здесь делают именно удобрения. Эскизы были согласованы, договор с нами подписан. Так в чем проблема?» «Договор подписывал мой предшественник, – отрезал Дашкевич. – Он был хорошим производственником, но не более того. Земля ему пухом. Этот человек совершенно не разбирался ни в современной экономике, ни в вашей наскальной живописи».

«Мы подадим в суд и выиграем», – выпалил Ершов. «Еще до того момента, как вы накатаете свои заявления, мои моляры смоют роспись и отштукатурят стену, – Дашкевич прищурился. – Нет предмета для судебного разбирательства. О чем же мы будем спорить в суде? Кстати, я подам встречный иск. Укажу, что вы не выполнили работу в срок. Пальцем о палец не ударили. У меня есть свидетели, – он кивнул на директора Дворца культуры и своего телохранителя Ремизова. – Вот Фатин первым подтвердит, что вы тут пьянствовали, не просыхали неделями, а не стенку разрисовывали. Судебные исполнители опишут ваше жалкое имущество, с вас выдерут такую неустойку, что до гробовой доски будете должны мне бабки». Фатин закивал головой, как китайский болванчик. Мол, начальник всегда прав, на то он и начальник. Он говорит «пьянствовали», ему виднее. А я человек маленький. Ремизов тоже кивнул головой, ходя даже не старался понять, о чем базар.

«Судебные исполнители? Правда?» – удивился Ершов. «Чистая правда, – по-змеиному улыбнулся Дашкевич. – Но это еще не все неприятности. Об остальных своих проблемах вы узнаете позднее. Когда попадете в больницу с переломанными конечностями». Художники переглянулись. Можно не сомневаться, так оно и получится: встречный иск, неустойка, долги. И, разумеется, переломанные конечности.

«Что вы предлагаете?» – первым опомнился сообразительный Ершов. Дашкевич вытащил из кармана записную книжку, перевернул несколько листков, хотя помнил все цифры наизусть. «По договору комбинат должен заплатить вам за работу… Кажется, тридцать пять тысяч долларов, так? В марте месяце вы получили аванс – три тысячи долларов на двоих. Мое предложение: еще по штуке на нос. Это потолок. И разбежались. Советую соглашаться». «Мы работали над эскизами всю зиму, – заявил Ершов, хотя и он понял, что сражение на чужом поле проиграно. – С вашим покойным предшественником согласовали каждую композицию, каждую деталь. Он вносил поправки, мы переделывали работу. И, выходит, за полгода каторжного труда заработали на двоих аж по пять тысяч долларов?» «Это лучше, чем ничего, – пожал плечами Дашкевич. – Ну, ваш ответ?»

Ершов, сжимая кулаки, сделал шаг вперед. Вздохнул и сказал: «Согласны. Когда можно получить деньги?» «Приходите завтра утром на комбинат, будут заказаны пропуска, – тон Дашкевича смягчился. – Отдадите мне копию своего договора. И тут же получите деньги, наликом. Вы не забыли договор в Москве? Вот и хорошо. Значит, жду вас утром. И еще одна вещь… Мне не нравится эта ракета, нарисуйте вместо нее что-нибудь этакое, – Дашкевич начертил рукой в воздухе кривую линию. – Ну, приятное для глаза. Какой-нибудь воздушный шар, или русскую березку или что еще. Вам виднее. А баба с дитем и космонавт пусть остаются, хрен с ними».

Вечером в ведомственной гостинице, принадлежащей все тому же комбинату минеральных удобрений, художники поужинали по талонам, Ершов на свои деньги купил водки. В номере выпил стакан и сказал: «Может, все-таки подадим на него в арбитраж?» «Бесполезно, – помотал головой Бирюков. От выпивки он отказался, зная, что настроение после выпивона совсем испортится. – Ты же слышал: здесь не Москва. Все судебные заседатели помещаются у Дашкевича в жилетном кармане. Да и сам суд может тянуться год или два. И мы его обязательно проиграем». Ершов повздыхал, допил водку и, не раздеваясь, уснул. Бирюков долго ворочался на кровати.

Подмывало вернуться во Дворец культуры, открыть дверь служебного входа своим ключом. Ночь работы, и панно волшебным образом изменится. На ракету можно посадить пару похабных чертей. Из скафандра космонавта вылезет гигантский детородный орган, который будет доставать ему до колен. А женщина… О, с женщиной можно сделать многое. Фантазия художника безгранична. Но Бирюков остался лежать на кровати, он отвернулся к стене и постарался заснуть. Уродовать собственную работу – выше человеческих сил.

Утром художники явились на комбинат, передали экземпляры своих договоров Дашкевичу. «Не обижайтесь, у нас сейчас временные трудности с деньгами», – сказал генеральный директор. «Все слили на какой-нибудь оффшор? И теперь не можете получить обратно?» – поинтересовался Бирюков, он не сумел испортить благодушного настроение директора. «Художник должны оставаться голодными, должны страдать, – Дашкевич улыбнулся сладкой улыбочкой. Только что, не прикладывая никаких усилий, он заработал тридцать тысяч долларов. – Сытый художник – уже не художник». Бирюков ответил в том смысле, что страдать должны не одни художники, но и некоторые третьи лица. И эти лица еще обязательно пострадают. Все впереди. «Что вы имеете в виду?» – Дашкевич поднялся с кресла. Но вопрос повис в воздухе. Художники с подписанными платежными листами отправились в кассу.