Был грандиозный скандал. Кто-то (кто именно, Катя из сбивчивых объяснений подруги не очень поняла) сильно хлопнул дверью, а в результате… У Нины наступал шестой месяц, а Бэн сгоряча уехал «разобраться в своих чувствах и подумать», а заодно и подзаработать деньжонок. Они со своей театральной труппой собирались «охватить гастролем Волгу-матушку» – махнуть из Нижнего аж до самой Астрахани. Кате, однако, казалось наиболее вероятным то, что вся эта берговская авангардстудия отправилась просто-напросто шабашить на строительстве коттеджей «новых русских».

После отъезда (точнее, бегства) мужа Нина совсем пала духом. Приехав проведать подругу, Катя нашла ее в тяжелой депрессии. Нину, казалось, совершенно перестал радовать белый свет, и это Катю чрезвычайно встревожило. О чем бы она ни говорила, как ни старалась отвлечь подругу от грустных мыслей, Нина ничего не воспринимала.

Чуть-чуть она оживилась, лишь когда Катя, исчерпав все свои развлекательные способности, ударилась в воспоминания о детстве. Много раз она бывала у Нины на даче. Там был чудесный сад, речка под высокой горой, где по вечерам надсаживались криком лягушки, залитая солнцем терраса, гамак и великое множество развеселых грузинских родственников деда Тариэла, которые наезжали к Картвели из Тбилиси, Бакуриани, Боржоми и Батуми с баулами, набитыми инжиром, орехами, гранатами, бутылями с чачей, красным домашним вином и корзинами, полными сладчайшего винограда. Все это было так давно, что казалось сном. Это было в те времена и в той стране, в которой, для того чтобы перевалить через Большой Кавказский хребет и очутиться в Грузии – благословенной стране мандаринов и винограда, стране, откуда вышли все Нинины предки, – достаточно просто было сесть в поезд на Курском вокзале, не оформляя никаких виз, разрешений и прочей бюрократии. Нина печально улыбнулась, слушая приятельницу. «Как хорошо, как же хорошо мы жили, – сказала она. – Пусть еще девчонки были несмышленыши, пусть ветер один в голове свистел, но зато как много всего было впереди. Все еще можно было изменить, исправить…»

И тут сердобольную Катю кто-то дернул за язык. Желая утешить подругу, она с жаром заговорила о том, что непоправимых ситуаций в жизни не бывает и золотые деньки еще можно вернуть – да какие наши годы, Ниночка? Катя имела в виду, что Нина должна вытереть слезы, взять себя в руки и послать неверного муженька искать семейное счастье в другом месте, а самой попытаться наладить свою личную жизнь с кем-то другим. Но Нина, все еще в расстроенных чувствах, восприняла все сказанное буквально.

– Ты и правда так считаешь? – спросила она. – Золотые денечки… Сделать себе подарок, вернуться в детство… Катя, а я ведь в последнее время даже во сне это вижу: я на нашей старой даче просыпаюсь, и ветер шумит в соснах. А на террасе тот бабушкин диван с подушками, и качели в саду скрипят – кто-то качается на них сильно-сильно… Кать, слушай, правда, а давай… давай поедем туда, а? Вместе, как прежде?

Вот так и случилось, что две отпускные недели Кате выпало провести в дачном поселке Май-Гора на берегу речки Сойки, что течет, течет себе меж лугов и поросших быльем и полынью полей бывшего совхоза-миллионера «Заря коммунизма», а потом, делая прихотливый изгиб русла, делит главный город этого подмосковного района… Старо-Павловск на Заречье и Верхнюю улицу.

Конечно, Катя могла отказаться от такой вот перспективы. Но даже черствый Кравченко благодушно проворчал, что «капризы беременных не грех и уважить». Кстати сказать, Кате было доподлинно известно, что перед своим «бегством на Волгу» Бэн имел с Вадькой «мужской разговор», во время которого клялся, что «Нину он все равно до смерти любит и жить без нее не может, но ему нужно время». «Она тоже хороша, – ворчал Кравченко, выгораживая приятеля. – Ну что случилось, боже ты мой? С чего было подымать такой вселенский хай? Тоже мне трагедия! Дело-то житейское».

Катя гневно возмущалась упрямством Бэна и легкомыслием Кравченко. А подругу ей было искренне жаль. И поэтому она согласилась: в конце концов, дача в Май-Горе не самый худший вариант в период глобального экономического кризиса.

Сумку с вещами Катя собрала еще накануне. А Кравченко, «взяв на себя снабжение по интендантской части», собрал им еще и три сумки с продуктами. «На первое время хватит вам, не лопните там смотрите, – напутствовал он Катю. – Сельпо там какое-нибудь в этой дырке дачной есть наверняка». Катя вздохнула: да уж, делать-то все на этой даче придется наверняка ей, как Кравченко скажет, яко Золушке. Разве Нине в ее положении можно суетиться по хозяйству?

Но она, как всегда, ошиблась в своих предположениях. Они забрали Нину, Кравченко загрузил дачным скарбом весь багажник.

– Не вздумайте там только есть и спать, – напутствовал он их всю дорогу. – Спортом надо активно заниматься. Ты, Нинуша, как врач, поймешь меня лучше этой разгильдяйки. Речка-то какая-никакая там у вас есть? Грязная – нет?

– В Старо-Павловском районе все заводы стоят, насколько я знаю, – ответила Нина. – Выходит, вода в речке должна быть чистая.

Катя улыбнулась. У Нины – темные как ночь восточные глаза, брови и шапка густых волнистых волос. Ей бы очень пошла коса, как грузинской красавице Этери, а она отправилась в парикмахерскую и сделала стильную мальчишескую прическу. За месяцы беременности сама Нина пополнела, а лицо ее, вот странность, похудело. Стало печальным, замкнутым и очень красивым.

– Я ездила в Старо-Павловск совсем недавно. Служебные дела…

Катя колебалась: стоит ли рассказывать беременной подруге страсти про удавленников-самоубийц? Но как это почти всегда бывает у женщин, сказав «а», она уже просто не могла остановиться до тех пор, пока не отбарабанит весь алфавит. На сороковом километре шоссе и Нина, и Кравченко уже были в курсе всех известных Кате подробностей старо-павловской трагедии.

– Нин, как врач объясни, отчего с людьми такое происходит? – выпалила Катя напоследок. – А как же наш инстинкт самосохранения, как же подсознательный страх смерти, желание во что бы то ни стало ее избежать?

– Моя узкая специализация – кариес, – отшутилась Нина. – Где уж мне забираться в дебри парапсихологии и психоанализа.

– Да пил он небось, – буркнул Кравченко, дерзко выруливая на встречную полосу в попытке обогнать раскорячившийся посреди дороги асфальтоукладчик. – Пьяница небось был горчайший, прокурор-то. А на второго – он деляга, говоришь? Так нажимать кто-нибудь либо из Москвы, либо еще откуда-нибудь начал, деньги требовать, вымогать. И ничего трагического в этих совпадениях нет. Просто слабый духом мужик сейчас пошел…

Катя поморщилась, ее покоробило, что «драгоценный В. А.» в который раз явил всему свету свою феноменальную толстокожесть. Но через секунду и она уже забыла про несчастных самоубийц. Они свернули с магистрального шоссе на недавно отремонтированную дорогу, уходящую направо в тенистый хвойный бор. Утреннее солнце почти не проникало в его глубь. На шоссе ложились тени. А потом…

– Смотрите, как красиво! Отсюда, с горы, все как на ладони! – воскликнула Нина.

Лес кончился. Дорога внезапно резко пошла вниз по склону крутого холма. Гряда таких же зеленых холмов, поросших густым кустарником и молодым подлеском, тянулась почти до самого горизонта. Внизу, в лощине, протекала маленькой серебристой змейкой речка. На ее берегу лепился дачный поселок – железные, шиферные и совсем новые еврочерепичные крыши домов тонули в зелени старых садов. На берегу реки, правда, в значительном удалении от поселка, стояла и заново побеленная, увенчанная новыми зелеными крестами церковь. Ремонтники пока не добрались до ее колокольни, полуразрушенной временем.

А над всем этим чисто подмосковным пейзажем господствовал, точно плывя в синем августовском небе, высокий лесистый холм, похожий одновременно и на гигантский песочный кулич, и на горб верблюда, и на курган.

– Май-гора. – Нина указала на холм. – Когда-то по ее склонам пропасть малины водилось – целые заросли были. Интересно, сейчас как? А вон там, видите, церковь под горой. Ну, внешне, по крайней мере, за все эти годы тут у нас ничего не изменилось