«Крейсер Белугин» лепился к боку огромного четырехпалубного теплохода «Александр Блок». Именно лепился – иначе и не скажешь. Это была низкая, двухпалубная посудина, напоминавшая скорее перестроенную баржу, чем теплоход. Борта были выкрашены в серый, мышиный цвет. Тут и там выше ватерлинии пестрели пятна ржавчины. Верхняя палуба и рубка, напротив, были выкрашены белым. Все это нагромождение белого на сером венчала черная труба.
К четырехпалубному гиганту кораблик крепко, словно пуповина, притягивали толстые канаты.
С «Крейсера» гостей заметили гораздо раньше, чем сами малость ошарашенные увиденным гости успели сообразить, что нашли на нулевом причале действительно то, что искали. С кормы их окликнул мужской голос:
– А, это вы к нам?
– К вам. Наверное, – не слишком уверено ответил Кравченко.
Только ступив на трап, он разглядел окликнувшего их субъекта – это был не Долгушин. Он был выше Виктора Долгушина почти на целую голову, настоящий великан – веснушчатый коротко стриженный блондин в пестром скандинавском свитере. Под его снисходительным взглядом, подбадриваемые звуками долетавшего с палубы соседнего теплохода марша, они и поднялись на борт.
Кто плавал – тот знает: жизнь на воде совсем иная, чем на суше. Для Петра Сухого, которого все на «Крейсере Белугине» звали не иначе как Саныч, свой в доску парень, это было и открытием, и правилом номер один.
Саныч был в своей каюте на верхней – второй палубе. Каютка – узкая, как пенал: койка, столик, шкаф, вделанный в переборку. За перегородкой – санузел.
На палубе слышались громкие мужские голоса – на «Крейсер» прибыли гости. Их встречал Аристарх.
Господи боже, чтобы они все делали без Аристарха на этом корыте? Аристарх был бессменным капитаном «Крейсера» и техническим директором всей концессии. Именно он полтора года назад поставил эту посудину в ремонтный док и, насколько это было возможно, довел ее до ума. Именно он уговорил Виктора Долгушина – своего старинного кореша еще по питерскому рок-клубу на улице Рубинштейна выкупить этот теплоход у его прежних владельцев и сделать его своим плавучим домом.
Аристарх взял на себя все. Набрал команду – кока, боцмана и троих безработных азербайджанцев, в оные времена работавших в рыболовецкой артели на Каспии, и строго следил, чтобы эти каспийские мореходы не зря получали жалованье. Он был прирожденным капитаном – этот Аристарх. И сейчас как капитан он сам, лично принимал у себя на борту гостей – двух каких-то чуваков, приехавших на подержанной иномарке.
Саныч не проявил по этому поводу никакого любопытства. Он был у себя в каюте. Сидел, обнаженный по пояс, на койке, скрестив ноги. Пытался сосредоточиться. Единственным украшением каюты был серый кусок холста над койкой, на котором черной тушью, стилизованно под иероглифы, были начертаны пять правил. Им Саныч старался следовать изо всех сил. Это были правила дзэн, и они Санычу были понятны.
ПРАВИЛО ПЕРВОЕ: Жизнь на воде, совсем иная, чем на суше.
ПРАВИЛО ВТОРОЕ: Не жалей о прошлом. Никогда.
ПРАВИЛО ТРЕТЬЕ: Ложась спать, засыпай, будто этот твой сон – последний.
ПРАВИЛО ЧЕТВЕРТОЕ: Утром зажигай благовония и медитируй.
ПРАВИЛО ПЯТОЕ: Следи за тем, что и кому говоришь. Всегда.
Сейчас за окном было не утро, а белый день, но это было неважно – Саныч пытался медитировать. И эти гогочущие за окном мужские голоса на палубе не должны были его отвлекать. Он закрыл глаза и сразу же мысленно постарался нащупать в наступившей тьме оранжевую точку. Это сердце, что бьется, пульсирует. Великий Соэн, первый из первых учитель дзэн, говорил: «Мое сердце горит огнем, но глаза холодны, как остывшая зола».
За дверью каюты послышались осторожные шаги. Кто-то подошел и замер там, за дверью, в ожидании.
Оранжевая точка пульсировала, росла. Это солнце. Жаркое, южное солнце. Оно согреет меня на моем пути. Саныч глубоко вздохнул – вот так. Ноги мои по щиколотку утопают в теплой дорожной пыли. Я песчинка, я пилигрим. Странствуя среди чудных красот Кашмира к северу от Стринагара я набрел на старый монастырь в горах. Отсюда видны зеленые рисовые поля в долине, сады Шалимара, покрытые лотосами озера. С гор струятся потоки. Капли воды сверкают на лотосовых лепестках. Это ведь просто – сконцентрировать всего себя на лотосе. Лотосовая нить – тончайший оранжевый стержень проходит по позвоночнику. А тело, скованное медитацией, неподвижно, отгорожено пустотой, темнотой, обтянуто кожей, словно священный барабан…
Саныч вздрогнул: сердце забилось в груди. Да, тело – он так ясно видел его сейчас перед собой. Но это было не его тело, а совсем, совсем другое. Чужое.
Он открыл глаза. Испарина на лбу. Точно просыпаешься после тяжкого сна. И этот сон твой – страшный, самый последний.
Прислонившись спиной к двери каюты, перед ним стояла Варвара. Он не слышал, как она вошла. Он забыл запереться.
Говорят, женщина на корабле – не к добру. А на «Крейсере Белугине» было аж целых две женщины – Варвара и Лиля. Саныч в принципе не имел ничего против них. Лиля была няней пятилетней дочери Виктора Долгушина Маруси. Дочку Долгушин не отпускал от себя ни на шаг, возил с собой. Весь путь из Питера в Москву на теплоходе Маруся проделала вместе с ними. А рядом с ней всегда находилась Лиля. Она была ровесницей Саныча. Родители ее были музыканты, заимевшие дочь на заре бурной юности и жившие своей собственной кочевой, гастрольной жизнью. Лиля от них не зависела. Зарабатывала себе на жизнь по-разному. Училась, потом работала костюмершей, потом в паре рок-групп была бэк-вокалисткой. Случайно жизнь свела Лилю с ними. Виктор Долгушин оценил ее ровный спокойный характер, ее веселость, преданность, ее подспудную жажду материнства и взял няней к своей дочери. Лиля полюбила Марусю и во многом заменила ей мать.
Варвара же была другой. Но Саныч, твердо усвоивший главные правила дзэн, и против нее тоже ничего не имел. В том числе и здесь, на корабле.
– Все сидишь? – спросила она. – Заперся один, как сыч, и мозги сушишь. Просветлился, нет?
– Я не заперся. Ты же вошла. И без стука.
– Буду я еще со стуком к тебе входить. – Она убрала волосы со лба. Волосы у нее были чудесные – густые, темно-каштановые, до самого пояса. Она вечно ходила как русалка-ундина и только иногда собирала их на затылке в хвост.
Саныч иногда по ночам, когда вездесущий дзэн как-то притуплялся, думал о том, до каких высот может взлететь такой, например, человек, как он, если дерзко и властно запустит как-то однажды руку в эту густую ароматную Варькину гущу, притянет ее за волосы к себе и заставит… попросит у нее … нет, заставит, заставит ее… Одним словом, изменит хоть как-то этот незыблемый, давно устоявшийся порядок на «Крейсере». Разрушит порядок. Или же все останется по-прежнему?
– Эти двое, которых Витька пригласил на сегодня, приехали, – сообщила Варвара, щуря свои зеленые русалочьи глаза. – Один здоровый шкаф, второй маленький – смешной такой. Они в кают-компании сидят. Не пойдешь туда?
– Я? Нет. Зачем?
– Ну так, – она плавно повела плечом, задрала майку и почесала загорелый живот. – Просто. Я так понимаю, Витя их все-таки нанимает. Будут у нас тут ошиваться.
– Они тут ошиваться не будут. – Саныч закрыл глаза. Ему хотелось снова туда, к зеленым рисовым полям, к лотосам, цветущим в теплой воде.
– Сейчас по МТV опять репортаж о «Нашествии» крутили, – Варвара и не думала уходить, села на койку рядом.
Ей было скучно. Долгушин, ее любовник, был занят в кают-компании, а ей хотелось потрепаться. Августовский фестиваль «Нашествие» в Эммаусе был еще совсем свеж в ее памяти. Она ездила туда встречаться с питерскими друзьями, ездила вопреки запрету Долгушина.
– Кусок с Кипеловым показали сейчас, потоп, когда дождь ливанул с градом. Мы как раз в баре в это время сидели… Потом кадры, когда «Наутилус» «Разлуку» пел. Эх, – Варвара гибко, как кошка, изогнулась. – Вот они все смогли. Собрались, выступили в золотом составе. Такой драйв был, Саныч, я ж была там, видела, слышала. Воскрешение после долгой спячки. А ведь там на сцене Витька мог стоять. Сто тысяч зрителей – ты подумай – сто тысяч! Неужели это не повод, чтобы попытаться? Стряхнуть с себя этот мрак, это оцепенение полнейшее? И ведь как его звали, как звали – так ведь нет, отказался, не поехал.
