– Коляска правителя во дворе, – сообщила вынырнувшая из темного коридора Нефтис. – Вы надолго?

Найл пожал плечами, а Симеон просто пробежал мимо. Начальница охраны бросила на повелителя вопросительный взгляд.

– Не волнуйся, – утешил ее Найл, – сражений не предвидится.

– К обеду вернетесь?

– Насколько я знаю Симеона – вряд ли.

Улица дохнула на него жаром. Он в очередной раз поразился терпению пауков. Два стражника-смертоносца высились у крыльца на самом солнцепеке – недвижимы, невозмутимы, непобедимы. Найл осторожно коснулся их мыслей: удивительная смесь смертельной угрозы и абсолютного покоя.

– Ну давай же, давай, – поторопил из коляски Симеон, экономя секунды.

К удивлению Нейла, гужевые побежали не в сторону больницы, а к реке.

– Мне нужны рабы, переболевшие чумой, – без всякого вступления заговорил Симеон. – У нас нет холодильников, чтобы хранить вакцину. Поэтому выздоровевшие рабы всегда должны находиться под рукой. Сыворотка их крови может понадобиться в любой момент! А советник Бродус требует отпустить всех на волю. Он говорит, что даже неголосующие граждане имеют право на свободу. А где я их ловить потом буду, если что?! Забыли уже про эпидемию?!

– Нет, не забыли, – ответил Найл.

Вот так всегда – «неголосующие граждане» имеют право на свободу, как и все прочие. Но их нельзя отпускать, они – ходячее лекарство. Как совместить и то и другое?

– А ты уговори их остаться добровольно. Корми повкуснее.

– Уже. А Бродус лезет к ним в комнаты и предлагает пойти погулять! Что он сует свой нос во все щели?! Ему делать больше нечего? Зашли ты его куда подальше, хелицеры ему в бок. Отправь к чертовой матери с почетным поручением, надоел ведь хуже горькой редьки.

– Не могу. Он советник, а не посыльный.

– Отправь, Найл, а то ведь я не выдержу, использую для опытов, будет он мне вакцину производить, если жив останется. «Кормлю я их часто», «кормлю я их часто»… Вот сам пусть покушает.

От эмоциональной речи медика Найла отвлекло странное зрелище: множество женщин шло по направлению к реке, и каждая держала в руках по младенцу.

– Что это, Симеон? – положил он руку медику на плечо.

– Свобода это, Найл, собственной персоной.

– Ты меня не понял…

– Это ты меня не понял. Это все – плоды свободы. Девять месяцев назад ты заключил новый Договор и разрешил мужчинам и женщинам жить вместе.

– Так вот оно что… – начал понимать Найл. – А куда они несут детей?

– В детскую.

– Но ведь по Договору они имеют полное право оставить детей дома!

– И что они будут с ними делать? Ты родился и вырос в пустыне, Найл. В семье. А они воспитаны пауками. Им всю жизнь твердили, что дети должны расти отдельно, на этом отрезанном от города речном острове. За нарушение – смерть.

– Но Договор…

– Да не наказания они боятся! – горячась, перебил Симеон. – Просто другого положения дел не представляют. Вот и несут детей к острову, на воспитание. Может, кто дома и оставил, не знаю, но большинство – здесь.

Дорога пошла под уклон, и Найл увидел остров, изгиб реки перед ним и берег, усыпанный, уложенный, устланный младенцами. Между берегом и островом сновали лодки.

– О Богиня Дельты… – охнул Найл.

– Подожди охать, главное еще впереди.

Мышцы гужевых мужиков вздулись, спины выпрямились – теперь им приходилось не тянуть коляску, а тормозить ее.

– Надо объяснить, что теперь детей можно растить дома, самим, что отказываться от них необязательно, – продолжал волноваться Найл.

– Да, объяснить, – хмыкнул Симеон. – Ты знаешь, как кланяться женщине, если она разговаривает с пауком, а тебе нужно пройти мимо?

– При чем тут поклоны? – удивился Найл.

– А при том, что ты вырос в пустыне, в семье, с отцом и матерью, с братьями и сестрами. А все они, – Симеон обвел рукой вокруг, – на детском острове, и имеют такое же понятие о воспитании детей, какое ты – о правилах поклонов. Да и не это самое главное. – Тут медик поднялся на ноги и заорал на гужевых: – Да стойте вы, наконец! Половину подкидышей перетопчете.

Гужевые осторожно опустили оглоблю и с облегчением уселись в дорожную пыль. Множество детей лежало по обочинам дороги, и чем ближе к реке, тем гуще. Две лодки пытались перевезти на остров тысячи оказавшихся на берегу младенцев, но явно не управлялись.

– Откуда их столько?

– Сам посчитай, – пожал плечами Симеон. – До эпидемии в городе жило примерно полтора миллиона человек. Где-то треть служили паукам и получили от тебя право жить семьями. Тысяч пять остались преданными старым хозяевам и выполняют их приказы даже в смысле продолжения рода. Еще тысяч сто пока не доросли до половозрелости. Остается четыреста тысяч здоровых людей, двести тысяч женщин. И все они заимели возможность жить вместе, вступать в интимные отношения, рожать. Причем произошло все это практически в один день!

– Этого не может быть! Ведь не станут же мужчины и женщины спать вместе так, сразу, без всяких чувств, без предварительного знакомства, ухаживания, не думая о будущем…

– За них пауки все время думали! – грубо перебил Симеон. – Сами они к этому не приучены. Их под страхом смерти раздельно содержали, а тут вдруг сразу все можно! Случилось то, что называется «дорвались». Кое в чем ты прав, многие женщины оказались разборчивыми и не кинулись в постель к кому попало. Но даже они быстро нашли себе достойных мужей.

– Мужей?

– Да, да, мужей. Здесь не пустыня, за выживание бороться не нужно. Как ставили пауки женщин выше мужчин, так и осталось. А радости от этого только то, что полтораста тысяч детей принесли не в один день, а где-то в течение месяца.

– Как же нам их всех вырастить…

– Да не о том ты думаешь, правитель! – вскипел Симеон. – Я про такие плоды «свободы» с самого начала догадывался! Ты на это посмотри…

Симеон довольно грубо схватил правителя города за шкирку и пригнул к ближайшему младенцу. В первый момент Найл не понял, в чем дело, и вдруг обожгло: ноги! У младенца были непропорционально малюсенькие, с половину детской руки, тоненькие ножки. Словно для контраста рядом лежал ребенок совершенно без рук, дальше – с маленькой, с кулачок, головкой, дальше – со сросшимися ногами, и так без конца – однорукие, безглазые, с кривыми телами, без лиц вообще…

– Ну как? Что будет, когда мы их взрастим? – с внезапной усталостью спросил Симеон. – Новый квартал рабов? А потом еще квартал, еще… Через пару десятилетий здесь будет стоять город уродов.

Найл молчал. Он вспомнил давний, очень давний разговор с правителем Коззаком: пауки ловят в пустыне людей, чтобы добавить новую, свежую кровь в жилы своих слуг. Вот оно, десятое, выродившееся поколение.

– Неужели совсем нет здоровых детей?

– Немного есть. За последнюю неделю принесли пять хорошеньких младенцев из твоего дворца – Вайг, наверное, постарался – и двести пятьдесят шесть здоровых детей из дворца Смертоносца-Повелителя – пауки всегда были умелыми селекционерами, а их служанки покорны им во всем. Со всего остального города нам не набрать и половины нормальных… Вот так.

– И что теперь делать?

– В этом городе ты правитель, Найл… А теперь извини, у меня очень много работы. – И он частыми короткими шажками поспешил в сторону реки.

Далеко внизу, так далеко, что люди казались маленькими точечками, проносились машины, и их рев, поднимаясь к Найлу, сливался в однообразный гул, словно от пролетающей мухи. Где-то рядом звучала ритмичная музыка, напротив, на крыше дома, сверкала реклама варьете.

– И где, по-твоему, мы находимся? – спросил Стииг, уютно расположившийся в кресле-качалке.

– Нью-Йорк, конец двадцатого века, – предположил Найл.

– Неплохо. Ты делаешь успехи. – Старец неспешно погладил окладистую бороду и поднялся из кресла. – Тогда пройдем с балкона в кабинет. Здесь слишком шумно.

Умом Найл понимал, что и Нью-Йорк, и старец – все это обычная голограмма, но точность деталей и естественность поведения Стиига каждый раз заставляли поверить в реальность происходящего.