Резкие перемены в жизни привели к тому, что старых друзей Алька растеряла, не считая, разумеется, меня. К моей особе она испытывала нечто сродни страсти. Кажется, я заменяла ей всех: подругу, духовника и родное чадо в придачу. Она делала мне царские подарки, в меру сил вносила в мою жизнь элемент упорядоченности и все пыталась понять: на какие такие шиши я умудряюсь жить прямо-таки припеваючи. Тут надо пояснить, что я в своей жизни сменила множество профессий, но ни одна из них не пришлась мне по душе настолько, чтобы раз и навсегда остановиться на ней. Зато у меня были идеи. Самые разные, иногда неожиданные. Еще у меня была сестра, в настоящее время проживающая в Израиле, куда последовала за любимым мужем. У Ленки сроду не было никаких идей, зато была счастливая способность любую из них превращать в презренный металл, точнее – в купюры разных цветов и достоинств. Алька очень бы удивилась, узнай, на чем я смогла сделать приличные деньги. Например, на туалете. Размещался он в парке Пушкина, по соседству с танцплощадкой, в бывшей церковной сторожке (церковь стоит чуть выше, на горе). В парке во времена моей юности дежурили наряды милиции, бдительно шаря по кустам в поисках пьющих, курящих и целующихся. Единственным недоступным для ментов местом был этот самый туалет, обозначенный буквой «Ж». Он стал своеобразным клубом, где можно было выпить, покурить и постоять обнявшись со своим парнем, не опасаясь, что на его плечо ляжет чья-то рука и суровый голос задаст идиотский вопрос: «Вы чего тут делаете?»

Как-то раз, прогуливаясь по парку, я набрела на бывший туалет, ныне вновь церковную сторожку, и, умиленно взирая на свежепобеленные стены, всецело отдалась воспоминаниям. После чего мы вместе с приятелем изготовили фотографию: я в желтом сарафанчике по моде десятилетней давности на фоне этого самого туалета (сторожке мы временно вернули большую букву «Ж»). Таким образом, на свет появилась открытка с надписью «Привет из юности». Внутренний голос шептал мне, что на этом можно заработать, но чтобы так… Благодаря помощи моей милой сестрицы земляки в Израиле, которых было, кстати сказать, там немало, отваливали за мой «привет» прямо-таки немыслимые деньги, и он того стоил: взглянув раз на открытку, владелец оной мог часами баловать слушателей воспоминаниями о своей юности.

Алька, обнаружив эту открытку, долго смеялась и качала головой: как я уже сказала, в юности подружка была невыносимо скромной и с данным объектом ее ничто не связывало. Но и она купила открытку, потому что на ней был запечатлен мой светлый образ.

– Тебе хоть копейку заплатили? – хмыкнула она.

– За что? – деланно удивилась я, а Алька назидательно проронила:

– Дура, люди на таком вот дерьме деньги делают. – Подружке нравилось думать, что я растяпа, а мне не хотелось ее переубеждать.

Тут я вновь вернулась мыслями к Алле Леонидовне, которую сегодня изображала с таким удовольствием, и попыталась с нею связаться. Алька явно была занята чем-то чрезвычайно интересным, я даже догадывалась чем. Когда даме чуть за тридцать, она богата, обладает пылким воображением и временем заняться собой, на сцене неизменно появляется герой-любовник. Он не заставил себя ждать и в этот раз: два месяца назад Алла Леонидовна влюбилась, а влюбившись, как водится, начала безумствовать. Больше обыкновенного торчала в сауне и парикмахерской и с пренебрежением относилась к домашним обязанностям. Само собой, каждую минуту быстротекущей жизни она хотела посвятить возлюбленному. Тот тоже безумствовал и посвящал и тоже пренебрегал семейным очагом. Безумства обоих волшебным образом никак не сказывались на делах (возлюбленный управлял крупным банком), поэтому я очень удивилась Алькиному предложению, сделанному мне накануне.

Она приехала поздно, около двенадцати, открыла дверь своим ключом и устроилась на кровати, поджидая меня. Я в это время блаженствовала в ванной и громко пела (странное дело, как только оказываюсь в воде, так сразу тянет что-нибудь исполнить). Из комнаты полились звуки шубертовской «Аве Мария» и достигли моих ушей, я натянула халат и прошлепала в комнату. От родителей мне досталась трехкомнатная «хрущевка», из которой я, по мнению близких, сотворила нечто несусветное. С моей точки зрения, получилось занятно: внутренние перегородки были снесены и перестроены, в результате чего получилась большая кухня и большая комната с аркой. Беда в том, что придать всему этому пристойный вид всё руки не доходили. Я мнила себя гением дизайна, идеи появлялись и исчезали, и за два года я так и не смогла на чем-либо остановиться. Алька не выдержала и сделала в моей квартире ремонт по своему усмотрению, пока я отдыхала в Крыму. Тона она предпочитает светлые, а обои дорогие. В результате подобных пристрастий квартира стала напоминать сугроб в погожий январский денек. Я пришла в ужас, сказала «спасибо», а потом махнула на все рукой: заниматься переклейкой обоев мне было лень. С обстановкой тоже вышла неувязка, «сугроб» все портил: старая идея не годилась, а новые не спешили появляться, и пока в комнате стояла огромная кровать (ручной работы с инкрустацией) – подарок мужчины средних лет с золотыми руками, который до сего дня повторяет с тоской, глядя на меня: «Надежда умирает последней». Так как живу я на втором этаже, Алька купила шторы на окна (белые, разумеется) и два огромных ковра, один на стену, другой на пол, потому что она вечно мерзнет, а тапок у меня не сыщешь днем с огнем.

Алька сидела на кровати, слушала Шуберта и смотрела на меня с томлением. Потом предложила:

– Может, купить тебе диван?

– Не надо, – испугалась я.

– Люди приходят, а сесть негде.

– Почему это? На полу полно места, а для удобства есть подушки, шестнадцать штук. Больше народу квартира все равно не вместит.

Алька махнула рукой, перевела взгляд на люстру, вздохнула и сказала:

– Дело есть.

Я растянулась на кровати, сунув под голову подушку, и лениво спросила:

– Какое?

– Важное. У моего завтра свободный день. Прикинь?

Я прикинула: такое, судя по Алькиным рассказам, случалось нечасто.

– Хотим закатиться ко мне на дачу.

– Дело хорошее, – кивнула я, ожидая, что последует дальше; надо полагать, я буду в группе прикрытия вешать Витеньке лапшу на уши и следить за тем, чтобы ситуация не вышла из-под контроля.

– Мне завтра надо на фабрику ехать, сто километров, – нахмурилась Алька. – Люди ждут.

– С любимым поедешь? – спросила я, а она разозлилась:

– Драгоценное время терять?

– Неужто не поедешь? – ахнула я и даже приподнялась на локте, заглядывая подружке в глаза: пренебрежение к работе – что-то новое, не иначе как безумства любви приобрели опасный размах.

– Слушай, съезди ты, – предложила Алька, а я в ответ выпучила глаза:

– Как это?

– Очень просто, на машине. Приедешь, посмотришь, с народом пообщаешься. Эта встреча ничего не значит, все уже решено, понимаешь?

– Понимать-то я понимаю, но людям вряд ли понравится, что ты кого-то вместо себя послала, да и Витька может об этом узнать и заинтересоваться.

– А ты скажешь, что ты – это я.

– Что ж они, совсем дураки? – не поверила я.

– С их директором мы общались только по телефону, виделись однажды, два года назад, мельком. Не думаю, что он меня хорошо запомнил. Наденешь мой парик, нацепишь очки, возьмешь мою машину. Я с утра предупрежу, чтоб тебя встретили. А если Витька туда позвонит, ему подтвердят, что я на месте. Хочется спокойно и без суеты побыть наедине с любимым человеком.

– А если они начнут меня расспрашивать о чем-нибудь?

– Ты ж не дура, выкрутишься.

Я посмотрела на Альку и засмеялась. В целом идея выглядела забавной: отчего ж не выступить в роли Хлестакова, или, точнее, Хлестаковой? Алька вышла в прихожую, а вернулась с сумкой.

– Вот парик. Напяливай.

Следующие полчаса мы вовсю развлекались. В Алькином парике цвета воронова крыла я выглядела необычно и даже загадочно. Но похожей на Альку отнюдь не стала, поэтому она нахлобучила мне на нос свои очки с темными линзами. Мы еще немного помудрили и пришли к выводу, что маскировка вполне сгодится, в конце концов, мало кому придет в голову придираться к моей внешности.