Вова и Леха кивают квадратными затылками. Они, типа, согласны. Они собирают шмотки и едут оттягиваться в Испанию.

Всю эту историю я придумал тут же, стоя перед домом номер 18 на Зеленой улице. Может быть, все было совсем не так. Просто фантазия у меня слишком богатая, и скучно мне было лезть в этот дом, и разбираться с этими хмырями без придуманной мной предыстории. К тому же мне хотелось верить, что дом этот действительно принадлежит какому-нибудь русскому. Неважно, какому. Потому что при мысли о том, что я могу залезть в дом к немцу или американцу, законопослушная душа моя взвизгивала и пыталась пуститься наутек.

Вокруг не было никого, ни души. Испания молчаливо пребывала во времени сиесты – послеобеденного отдыха, священного ничегонеделания. Народ дисциплинированно дрых в постелях, отгородившись от палящего солнца непроницаемыми жалюзи, собирал силы для ночного веселья. Я был один, и никто не собирался мне мешать.

А потому я не стал терять время. Я решительно подошел к двери, которая находилась под балконом, и взялся за ручку.

Дверь была заперта. Я обошел дом и попробовал открыть заднюю дверь – тихонечко, чтобы не создавать лишнего шума.

Безрезультатно. Мои орлы были не настолько тупыми, чтобы оставлять двери открытыми.

Большая двустворчатая дверь на балконе, на втором этаже, была приоткрыта. Деревянная дверь, двустворчатая, с круглым верхом – огромная, почти что ворота. Мощный вибрирующий ритм поп-музыки доносился оттуда, и музыка эта очень не нравилась мне. Наверное, Леха с Вовой уже начали свои игрища. Мне нужно было спешить.

Я бросил взгляд в бассейн и увидел там лестницу – здоровенную, деревянную, тяжелую, состряпанную кое-как и наполовину изломанную – вероятно, брошенную строителями. Но меня вполне устраивала и такая.

Я вытащил ее из бассейна и приставил к балкону. Я обливался потом – не столько из-за жары, сколько из-за страха.

Я лез на балкон. В руках я держал две бандерильи. Какое-никакое, а оружие. Хотя в этот момент я предпочел бы что-нибудь более серьезное, или, хотя бы, что-нибудь более устрашающее. Например, подствольный гранатомет.

Я уже приблизительно продумал все, нарисовал в своей не в меру развитой фантазии. Значит, так, вот как это все произойдет: я распахиваю дверь, ору по-испански: «Ни с места, полиция!» Мои жлобы с жалобным писком вываливаются в заднюю дверь и бегут голыми по улице, беспомощно размахивая своими мужскими принадлежностями…

Нет, пожалуй, это слишком мягкий вариант, такого не бывает. Все будет по-другому. Я распахиваю дверь и прыгаю внутрь, как Джеки Чан, в каждой руке по бандерилье. «Козлы позорные! – ору я по-русски, – ща Миша Гомес вам отмашку сделает! Мордами к стене, или я за себя не отвечаю!» Но они, конечно, сдаваться так просто не собираются. Вова выхватывает пистолет и целится мне прямо в сердце. Он уже нажимает на курок, но я успеваю метнуть бандерилью. Она попадает точно в ствол пистолета и закупоривает его намертво. Раздается взрыв, пистолет разлетается на части. Оба бандита падают без сознания, изрешеченные осколками.

Финал у этих двух сценариев был одинаковым: я поворачиваюсь к кровати, где лежит моя девушка – связанная, обнаженная и изумительно красивая. Она смотрит на меня огромными глазами. Восхищение и любовь – вот что написано в этих глазах. Я подхожу к ней и опускаюсь на одно колено. Я пытаюсь развязать веревки, которыми она спутана, но узлы слишком крепки. Тогда я вцепляюсь в узел зубами, уткнувшись носом в ее шелковистую кожу, и вижу, как высоко и волнительно вздымается ее грудь.

– Сеньора, – говорю я. – Я же предупреждал вас, что эти двое иностранцев – bandidos и bastardos[41].

– Не надо слов! – Она прикладывает уже освобожденный пальчик к моим мужественным губам. – Я знала, что вы придете, что освободите меня! Ведь это судьба…

Вы, конечно, смеетесь. Вы думаете: «Здоровый взрослый бугай, а размечтался, как мальчишка! Мы думали, что ты немножко умнее, Мигель Гомес! С такими фантазиями только романы для дамочек писать»…

И вы абсолютно правы. Потому что реальность не имела ничего общего с тем, что я нафантазировал. Реальность, собственно говоря, была очень лаконичной. Очень короткой.

Она выразилась только в одном звуке.

«Буммм!»

Как только я просунул свою глупую башку в дверь, что-то тяжелое въехало в мой череп, и я, кувыркаясь, полетел в беспросветный мрак.

Я открыл веки. И не поверил своим глазам.

Я валялся на куче полугнилых шкур в какой-то мрачной комнатушке. Стены ее, сложенные из огромных, грубо обтесанных камней, едва освещались фитильком, плавающим в чашке с жиром. Запах стоял здесь ужасный. Вонь горящего жира, вонь годами немытых тел, вонь испражнений. И еще смрад смерти. Почему-то именно смертью пахло здесь, в этом темном и холодном каземате. Я хорошо запомнил запах смерти, когда работал в морге.

Я пошевелился и застонал. Дотронулся рукой до головы – на ней была здоровенная ссадина. Кровь текла по лбу, стекала на глаза, так, что я с трудом мог разлепить ресницы. Я попытался приподняться и тут же упал обратно. Боль раздирала меня изнутри.

Две фигуры, облаченные в бесформенные балахоны, стояли рядом. Одежда одного человека была грязно-бурого цвета, и на ней были нашиты голубые многоконечные звезды. Ряса другого человека была белой, не менее, впрочем, грязной. Лица людей скрывали глубоко надвинутые капюшоны. В полумраке я различал только глаза, внимательно глядящие на меня.

На моих русских быков эти двое не были похожи никоим образом.

– Non aya lugar de mas ofender a nuestra Santa fe, – произнес один из людей, тот, что был одет в белое, – asi en los que hasta aqui dios ha querido guardar como en los que cayeron se enmendaron e reduzieron a la santa madre yglesia[42] .

Он говорил на странном языке. Кажется, это была разновидность испанского – древняя, наполовину напоминающая латынь.

– Святой Матери-Церкви? – губы человека в буром балахоне искривились в усмешке. – Уважаемый Фернандо де ла Крус, вы все еще верите в святость Папы и его прислужников здесь, в Испании? Вы, alumbrados[43] – забавные люди. Забавные и наивные. Вас обвиняет в греховной ереси Инквизиция. Вас пытают в подвалах демоны, рядящиеся под святош. Вас выводят на аутодафе с кляпами во рту. Вас лишают имущества, публично порют розгами, ссылают на каторгу. Благодарите Бога, что вас еще не сжигают живьем, как скрытых евреев. И все же вы верите в то, что Святая Церковь может вернуться к истинной вере!..

Этот человек говорил на таком же архаичном испанском, однако почему-то я понимал его без труда.

– Церковь погрязла в грехе, – сказал Фернандо де ла Крус. – Это несомненно. Но Бог милостив. Он простит заблудших, простит раскаявшихся. Нужно лишь возвыситься до непосредственного соединения с Богом. И внешние религиозные обряды могут лишь помешать этому соединению. Внутренний свет, озаряющий наши души, исходит от самого Бога, а не от предписаний Папы и его церкви. Мы, иллюминаты, не нуждаемся ни в каких человеческих указаниях и должны поступать лишь так, как диктует нам наш внутренний, божественный свет! Религиозные обряды, иконы и церкви нужны лишь для необразованных людей, как нужны игрушки детям. Люди, поднявшиеся на истинную высоту, должны обходиться без них, так как все внешнее отвлекает от созерцательной жизни, от соединения с Богом. И пусть Инквизиция преследует нас! Ибо мученичество всегда было уделом истинных христиан! Да воздастся нам…

– Довольно, дон Фернандо! Я хорошо знаю суть вашего учения. – В голосе человека в бурой рясе не было насмешки – скорее, уважение, смешанное с нетерпеливостью. – Прошу прощения, дон Фернандо, но дела наши спешны и не терпят отлагательства. Я не могу долго удерживать своей магической властью здесь этого человека. Силы мои слабы, и скоро он вернется в свое время, предназначенное ему Богом. Нам надо решить, что делать с ним.