– Каким шакалам? – «За ним наверняка гонятся! Что я наделал?!» На Орешкина накатил страх. – Давайте я «Скорую» вызову, а вы сами разбирайтесь.

– Поздно, русский, поздно. – Старик усмехнулся. Нет – ощерился. – Мне твоя «Скорая» не поможет, понял? Я умираю. А звонок засекут. И тебя вычислят. Придут и спросят.

– О чем?

– Узнаешь о чем.

– Я ухожу!

– Сиди, не рыпайся.

Твердые пальцы тисками сдавили плечо Орешкина.

«Господи, откуда у него столько сил?»

– Я умираю, русский, понял? Умираю. А тебе повезло. Джекпот тебе достался, русский.

– О чем вы говорите?

– Денег хочешь? Много денег? Будут тебе деньги! Аллахом клянусь – будут. Ты не убегай, русский… Не убежишь?

Димка отрицательно мотнул головой. Старик отпустил его руку и принялся стаскивать с пальца массивный перстень.

– Слушай, русский, найди моего сына…

«Никаких историй!!!»

Упоминание о деньгах – больших деньгах! – на некоторое время заставило Орешкина позабыть об опасности. Но при словах «найди моего сына…» инстинкт самосохранения попытался взять верх над жадностью.

– Я ничего не возьму! И не буду никому ничего передавать.

Димка даже попытался встать, но старик, продемонстрировав отличную сноровку, успел вцепиться Орешкину в руку.

– Не будь дураком, русский!

И добавил несколько слов на своем языке. Ругался? Наверное, ругался. Строптивого Димку ругал и просто так, потому что больно. А когда больно, всегда ругаются.

– Я не возьму!

– Миллион, русский, миллион тебе сын даст, понял? Только не жадничай! Больше не проси! Миллион! Миллион даст, Абдулла у меня умный. Он все поймет. Он шакалов порежет, а тебе – миллион, понял, русский? Миллион! Только перстень Абдулле отдай, русский, отдай! И скажи, чтобы ей не верил.

– Кому?

– Он знает! Скажи: отец велел ей не верить! Ни одному слову не верить! Ей нельзя верить!

Старик замер. Замолк на полуслове, невидяще глядя на Орешкина. Димка наклонился к нему:

– Вы…

Умолк. Понял. Задрожал. С лихорадочной поспешностью разлепил пальцы мертвеца и бросился вверх по ступенькам, сжимая в кулаке окровавленный перстень.

С самого детства Мустафа Батоев страдал из-за своего невысокого роста. Он был самым маленьким парнем во дворе, самым маленьким учеником в классе, самым низеньким студентом на курсе. А если добавить к этому наличие избыточного веса да косой правый глаз, то картина получится совершенно безрадостная. Друзья над Мустафой посмеивались, девушки в упор не замечали, а красавица Зина, по которой вздыхал едва ли не весь факультет, как-то заметила, что подобный внешний вид можно простить только Наполеону.

Батоев это высказывание запомнил.

Стиснул зубы, побледнел, но промолчал. Ушел с той вечеринки и до утра бродил по московским улицам.

«Наполеон? Хорошо. Раз ты настаиваешь – пожалуйста».

Ребенок, наделенный столь кошмарной внешностью, имеет все шансы вырасти закомплексованным неудачником, прикрывающим неуверенность громкими словами и рисованным поведением. Всю жизнь он будет доказывать самому себе, что чего-то стоит, любоваться мелкими победами и люто ненавидеть более успешных людей. Батоев же оказался слепленным из другого теста. Ему ничего не нужно было доказывать себе – только окружающим. Если мир не хочет смотреть на него как на равного, миру придется встать на колени и жалко взирать на Мустафу снизу вверх. Других вариантов и быть не может. Хитрый, как лиса, жестокий, как волк, и целеустремленный, как самонаводящаяся ракета, Батоев бросил вызов судьбе и победил. Он брался за самые сложные поручения и выполнял их с блеском. Он научился разбираться в людях и никогда не ошибался в поведении: кому-то – льстил, перед кем-то – заискивал, с кем-то – держался на равных. И в результате маленький студент, приехавший в Москву без гроша в кармане, поднялся настолько, что при желании смог бы купить всех бывших сокурсников оптом. Как Зину, которой пришлось дорого заплатить за легкомысленно нанесенное оскорбление.

Мустафа никому ничего не прощал.

Даже себе.

И любую, пусть даже самую мелкую неудачу Батоев переживал так, словно случилась катастрофа вселенских масштабов.

– Где? Куда он его дел?! Куда?!!

Мустафа приказал остановить машину на набережной, выскочил из бронированного «Хаммера» и пнул ногой колесо. Телохранители встали вокруг бушующего хозяина, но и они, и Хасан, ближайший помощник толстяка, старались не привлекать к себе внимания Батоева. Держались подальше и вели себя тихо-тихо, радуясь, что гнев Мустафы направлен не на них.

– Куда ты его дел, старый мерзавец? – Батоев с ненавистью посмотрел на четки, намотанные на руку. – Куда спрятал?

Короткий всхлип, еще один удар по неповинному джипу.

– Ненавижу!

Батоев обернулся. Маленькие глазки медленно обежали помощников, нащупывая жертву. На кого выплеснется бешенство хозяина? В такие моменты молчание становилось опасным, и Хасан решился подать голос:

– Может, сегодня старик не надел перстень?

– Он его не снимал. Никогда не снимал!!

– Но ведь мы его кончили, – буркнул помощник.

И втянул голову в плечи – настолько страшно сверкнул глазами Мустафа.

– Да плевать я хотел на это! Плевать!! Мне нужен перстень! Мне нужен перстень старого хрена! Сейчас! Немедленно!!

Он опоздал совсем ненамного – старик умер перед самым появлением Батоева. Неостывшее еще тело нашли на грязной площадке, среди мусора, в настолько вонючем месте, что даже запах крови там почти не ощущался.

«Собаке – собачья смерть», – пробормотал кто-то из телохранителей.

Мустафа не ответил. Или не услышал. Увидев поверженного врага, он не смог сдержать улыбку, которая, впрочем, почти сразу же исчезла: труп – это еще не все. Батоеву было нужно другое. Он торопливо спустился к старику, осмотрел его руки, выругался и с лихорадочной поспешностью обыскал карманы убитого. А когда закончил, то… что это был за звук, никто не понял, но Хасан мог бы поклясться, что хозяин скрежетал зубами. Так скрежетал, что слышали даже оставшиеся наверху помощники. Потом Мустафа еще раз обыскал мертвеца, приподнял тело и тщательно осмотрел площадку. Рылся в мусоре. Снова ругался. Снова обыскивал. Замер, отрешенно глядя на старика, и позволил увести себя только при звуках сирены патрульных машин.

Потом он молчал, развалившись на заднем сиденье и вертя в руках прихваченные у мертвеца четки, а когда опасный район остался далеко позади, приказал остановиться и дал волю гневу.

– Облажались, твари! Предали!

Ничего не понимающий Хасан сделал несколько шагов назад. Что происходит? Старик мертв, все в порядке. Какой к чертям перстень? Своих мало?

– Все изгадили! Все!

Мустафа растоптал неосмотрительно зазвонивший телефон, разорвал ворот рубахи, словно мучился от удушья, и разбил один из фонарей любимого «Хаммера». Несколько случайных прохожих, шедших по набережной, осмотрительно обогнули участок, заставленный блестящими авто.

– Дети ослицы! Уроды!!

Припадок ярости длился сравнительно недолго, минут семь. То ли Батоев сумел излить весь гнев, то ли опомнился, осознал, что бесится у всех на виду, теряя лицо перед прохожими. Как бы то ни было, Мустафа пришел в себя, замолчал, облокотился на парапет набережной, процедил несколько слов и бросил в реку четки.

Хасан, которого нервировал прихваченный на месте преступления сувенир, перевел дух. И вновь напрягся: Батоев жестом велел ему приблизиться.

– Перед смертью старик с кем-то говорил, – негромко, но безапелляционно произнес Мустафа.

– Может, его ограбили? – робко предположил Хасан. – Мало ли вокруг отребья? Увидели умирающего и сняли с пальца перстень.

– Может, и ограбили, – кивнул Батоев. – Но почему, в таком случае, они оставили бумажник и часы?

– Не успели.

Мустафа помолчал, усмехнулся:

– Тебе придется найти воришку.

Хасан вздохнул:

– Понятно.

– Но я не думаю, что ты прав, – продолжил Батоев. – Я думаю, все гораздо хуже: старик с кем-то говорил перед смертью и сознательно отдал перстень.