– Цель поездки?

– Еду в издательство вычитывать гранки, – сказал я, делая пассы.

Этому сакраментальному заклинанию пришлось обучиться лет пять назад, заехав к друзьям в Ростов. Было шесть утра, вокзал заселяли лишь редкие наперсточники, а меня остановил мент с автоматом и кавказским акцентом. Паспорт его не удовлетворил. Моя заспанная рожа навела на подозрения. И лишь загадочное «вычитывать гранки» – два удивительных, волшебных слова! – дуплетом пробили броню насквозь. Мент вспыхнул златозубым оскалом: «Вах, иди, хар-роший чилавэк! Вижу, ты не фалшивомонэтчик!..» С тех пор «гранки» не раз выручали меня в критические дни.

Но только не сейчас.

– Еще раз спрашиваю: цель поездки?!

– Писатели мы, – буркнул вожделевший «Старки» Эльф и благоразумно добавил: – Бедные…

Морда цербера приобрела странную конфигурацию:

– Писатели? Все?!

– Ага.

– Детективщики?

– Нет. Фантасты.

Цербер просиял. Цербер возликовал. Цербер выгнал сунувшихся было на помощь коллег, заперся с нами в купе и стал подробно интересоваться стандартами «роялти» на десяти тысячах тиража. Также его очень беспокоил пункт 6.5: «При внесении редакторской корректуры более 30 % Издательство вправе снизить авторский гонорар на сумму оплаты затрат и работы специалистов, производивших работу по внесению сверхнормативной правки». Мы объяснили, просветили и утешили.

– Как книга называется? – спросил напоследок проницательный Шекель-Рубель.

Цербер зарделся:

– Я сперва назвал «Уходи с баркаса». Но главред… Сошлись на «Таможня берет добро».

– Надо будет отловить. А фамилия автора?

– Я под псевдонимом. Будете искать, спрашивайте П. Верещагина.

Через десять минут поезд отчалил к светлому будущему.

– …раки! Вижу раков! Свистят! На горе! Иду брать!

– …с недавних пор определение «депрессивный» по отношению к моим текстам стало меня напрягать…

– …я пишу в очерке: «Hачав карьеру с довольно неровных, но неизменно интеллигентных и профессионально написанных романов…» А эта сука правит: «Hачав карьеру с неровных, эпигонских романов…» Ну не гад?!

– За хороших людей в нашем лице!

– Владя! Тебе взнос оплатили?

– Не то слово! Заколебали: приезжай да приезжай! Этот звонил… как его? Зам по особым…

Тишина упала на купе. Замер пластиковый стаканчик у рта Эльфа. Петров прикусил зубами рачью клешню. Кончил ныть Шекель-Рубель. Все смотрели на меня. Пристально. Молча. Не моргая. Так смотрят на новичка, вдруг объявившегося на пороге казармы. Так смотрят на игрока, впервые вышедшего на поле в составе сборной. И сквозь хмельную блажь просвечивало нечто усмешливое, холодно-благожелательное, словно ледяная кружка пива с бодуна.

– Кто звонил, Владя?

– Ну, этот… Антип. Венецианович, кажется.

– Что сказал?

Кончилась тишина. Сдохла. Луна в окошко: тук-тук. Колеса на стыках: так-так. Бутылки о столик: что-что?

– Да ну вас, козлов! Ничего не сказал. Звал на конвент. Спрашивал, как пишется. Обсудили график допечаток.

– И все?

– Вроде все. А, еще интересовался «Тираном Нозавром». Первой публикацией. Не было ли левых допечаток. И спросил, как мне спится.

Эльф нервно опрокидывает стаканчик. По счастью, не на стол, а в рот. Наклоняется вперед, блеснув стеклами очков:

– Ну и как тебе спится, Снегирь?

В очках Эльфа отражаюсь я. Какой-то чужой я. Значительный. Толстый. С буржуйским самодовольством во взоре.

– Хорошо мне спится. Вам бы всем так…

– Яша, отстань, – вполголоса бросает Петров, возвращаясь к обсасыванию клешни. – Всему свое время. Видишь же, нашего полку прибыло.

Эльф тянется за бутылкой, облизываясь, словно варан на песочке.

– Вижу, вижу… Ну что, Снегирь? За тебя, красивого!

И, разливая, смеется:

– Добро пожаловать в Орден Святого Бестселлера.

Этой ночью спал, как покойник. В смысле, без сновидений. А наутро, под бодрое «Восстань, Лазарь!», воскрес: могуч, велик и готов к новым свершениям. Несмотря на вчерашний перебор, опасения не оправдались – бодун проехал стороной. Ошибся адресом, напав на обычно спиртоустойчивого Шекель-Рубеля. Эльф дрых в удивительной позе (Поль Гоген, «Потеря невинности»), Петров храпел на манер алябьевского «Соловья», а бедолага-критик нашел политическое убежище в ватер-клозете. Откуда его пыталась изгнать давешняя проводница с обеими рабочими сторонами:

– Санитарная зона! Мужчина, вы понимаете?

Мужчина понимал, но выходить не спешил.

За окном, утешеньем критику, проплыл станционный сортир повышенной вместимости, гордо выставленный на обозрение туристов. Сколько езжу мимо, столько любуюсь росписью стен храма Дристуну-великомученику: перечеркнутая бомба – и надпись: «Превратим мы наш сортир в бастион борьбы за мир!» Страна нужников и граффити. Не знаю, как вам, а мне нравится! Ибо есть дзен-пофигист, каковым и пребуду во веки веков, аминь.

– Мужчина! Ну мужчина же! Семнадцать минут до прибытия!

Экзорцизм проводницы наконец увенчался успехом: через минуту изгнанный из убежища демон врывается в наше купе. Великий критик мечет громы и молнии, разоряясь столь многоэтажно, что я трепещу от зависти. Вот он, истинный мастер слова, носитель и творец живого русского языка! Ему бы в некроманты податься – любого мертвяка в три секунды поднимет, между первым и вторым загибом. Даже соавторы дрогнули. Проснулись. А их будить, доложу я вам… В купе воцаряется утренний бедлам, знакомый по десяткам подобных поездок. Сквозь стекло брызжет не по-зимнему жизнерадостное солнце, и я мысленно смеюсь над собственным, воспаленным ночью, воображением. Все эти странности, намеки… Розыгрыш, ясное дело! Клуб приколистов-затейников. Вон Эльф, зная привычку критика класть мобильник под подушку, стащил его «Моторолу» и тайком выставил будильник на шесть утра.

Дабы успел всласть опростаться.

– Уважаемые пассажиры! Наш поезд прибывает…

Идем-идем. Только штаны подтянем.

На перроне буянит оголодавшая по общению стая фэнов-рецидивистов и мэтров в законе. Знакомые все лица. Кроме одного колобка: голова тыквой, брита наголо, зато на щеках красуется трехдневная щетина. Модное длиннополое пальто нараспашку, реет по ветру белоснежный шарф, будто заранее сдаваясь на милость победителя. От бабушки ушел, от дедушки ушел, теперь катается туда-сюда: сдобный, круглый, румяный. Но, на удивление, не производящий впечатления толстяка.

Последнюю мысль я уже додумываю в его объятиях.

– Здравствуйте, дорогой, здравствуйте! Душевно рад! Приятно иметь дело с обязательным человеком. Ах да, совершенно забыл представиться: зам главреда «Аксель-Принт» по особым вопросам. Антип Венецианович Гобой.

Хватка у него, однако… А, судя по пухлым лапкам, сразу и не скажешь. Борец в отставке?!

– Влад Тромбон! – ляпаю первое подвернувшееся на язык; а на язык, как обычно, подворачивается чушь собачья. – Простите, Влад Снегирь, конечно… А если еще точнее – Чижик, Владимир Сергеевич.

Я на самом деле Чижик. По паспорту. И темперамент соответствующий.

Колобок заразительно хохочет, сверкая новогодней елкой: металлокерамика a la Hollywood, серьга в ухе и целая коллекция перстней. Притопывают лаковые штиблеты без единого пятнышка грязи. Кажется, Гобой ни секунды не может спокойно устоять на месте.

– «И явились к нему люди со странными прозвищами; когда же начали называть они свои истинные фамилии, то повергли Антропогеля в еще большее изумление…» – нараспев, неожиданно густым басом декламирует он. Видимо, это цитата, но я не знаю, откуда. – Полно, Владимир Сергеевич, мою фамилию все по первому разу так воспринимают. А вас небось в школе Пыжиком дразнили?

– Дразнили. Когда на фонтане водку пил.

– Ах, юность, пора надежд! Ну что, пойдемте? Машина ждет.

– Да я вообще-то… с народом, на метро…

– Дидель сети разложил, – напевает кто-то за спиной «Птицелова» Багрицкого. Гнусаво хихикает: – Чижик-Пыжик, надо ль плакать…