Он не удивляется. То есть, конечно, удивляется, но виду не подает.
– С удовольствием! Я т-тоже знаете, сегодня слегка переработался. Очки разб-бил…
В очках я его еще не видела. Наверное, минус, но небольшой. Бедняжка сероглазый!
– Очки? Вы, Игорь, что, с кентавром встретились?
– Уг-гадали! И б-был сей китоврас зело страховиден и зраком м-мерзок…
Пальто, шапка, сапоги. Диктофон – в карман пальто. И еще: выкатку фотографии, ту, что сделала утром.
Пистолет? Нет, не надо.
Понадобится – руками на части разорву.
Мы идем по улице – тихой, совершенно пустой, покрытой свежим чистым снегом. Давно заметила: в этом городе улицы пустеют с темнотой, особенно зимой. Каким-то образом Игорь берет меня под руку, и мне становится легче. Он что-то рассказывает, я отвечаю – не слыша себя. Это нетрудно, этому учат. Кажется, я смеюсь. Какая все-таки у него красивая улыбка!
Теперь налево. Похожая улица, только чуть поуже. Направо, пересекаем проспект. Поздний «Мерседес» освещает нас фарами. Направо… Здесь!
Возле знакомого подъезда – пусто. На белом, искрящемся в свете фонарей, снегу – одинокая цепочка следов. Мужских. Зато чуть дальше, прямо посреди улицы…
Кентавры! Двое, один – гнедой, со знакомой бородищей. И я впервые жалею, что не взяла оружие.
Теперь – стоп. Хлопок по лбу… Нет, это лишнее, достаточно удивленного взгляда на подъезд. Мотивация внезапной остановки – этому тоже учили. Итак: удивление, внезапное озарение (надо же, совсем забыла, нужно передать… или забрать, не важно)…
Игорь слушает весь этот бред, улыбается, кивает.
– К-конечно, Ирина! Если не в-возражаете, я тут п-подожду, к-кентаврами полюбуюсь…
Свинство оставлять приезжего человека на ночной улице наедине с кентами, но брать Игоря с собой невозможно. А если встретят выстрелами в упор?
– Я быстро. Десять минут – не больше!
Ныряю в темноту подъезда… Все! Дурацкую улыбку – прочь! Первого – кто откроет. Если, конечно, это не будет гражданка Бах-Целевская. Сучонку – по шее. А еще лучше – за шею, за яблочко, и пусть зовет своего сладенького Алика!
Знакомая дверь – уже с новым замком и новыми петлями. Зато звонок старый. Теперь встать слева, если что – не попадут.
Шаги!
Я ждала вопроса, дурацкого «Кто там?», но открыли сразу. Точнее, открыл. Гражданин Залесский – в тапочках, в спортивных штанах, старых, вздутых на коленях, в грязной майке.
– Вы?!
Можно не отвечать – вопрос риторический. Quousque tandem abutere, Catilina, patientia nostra? Я улыбаюсь, отступаю на шаг. Способ старый – для дурачков. Писатель-алкаш переступает порог…
Левый тапочек летит в сторону. Гражданин Залесский покорно сгибается в поклоне, шипя от боли. А как не согнуться, когда его кисть – за спиной, вывернута пальцами к затылку, стоит мне двинуть рукой…
– Ни звука! Дернешься – больно будет! Понял? Если понял – кивни!
Он медлит, и я слегка додавливаю. Теперь гражданин Залесский не шипит – стонет. Я же предупреждала!
– Ну что, сладкий мой, понял? Или руку сломать?
Кивок. Вот и хорошо!
– Теперь – вниз! Медленно!
Он подчиняется без звука – то ли перепуган до смерти, то ли о кентах у подъезда вспомнил. Но и я помню о них. Не помогут тебе кенты, писатель!
Руку не отпускаю, хотя бежать ему некуда. Пусть почувствует, ощутит каждую ступеньку. Выход! Уже? Да, уже.
– Стой! Налево, в подвал!
Подвал я приметила еще в первый свой визит. Дверь сорвана в незапамятные времена, ступеньки сбиты. Наверно, здешние пацаны подружек затаскивают – тискаться. Вот и мы этим делом займемся!
Ступеньки кончились. Вокруг темно, и я отпускаю его руку.
Отбрасываю гражданина Залесского к стене.
– Стоять! Дернешься – стреляю. У меня глушитель – не услышат!
Кажется, поверил. Дыхание стало чаще – страшно! А мне каково, ублюдок?
– Ну, добрый вечер, Олег Авраамович!
– Добрый… добрый вечер…
– Отвечать будете тихо и короткими фразами. Ясно?
– Ясно! Но Эра Игнатьевна, почему?!
Очнулся! Рано очнулся, самое интересное впереди!
Я прислушиваюсь – наверху тихо. Из квартиры никто не вышел, кенты колесят на улице. Вот и славно! Спросить о пленке? Нет, ведь есть еще и распечатка, значит, не вслепую работал!
– Вопрос первый. Какое вы имеете отношение к Эмме Александровне Шендер?
Молчит. Затем изумленное:
– К кому?
Ударить? Так, чтобы завыл, скорчился, упал прямо на грязный цемент?
– К Эмме Шендер. Там, где она живет, ее обычно называют Эми. Иногда – Эмма.
Молчит. Может, и вправду не знает? Дал ему гражданин Молитвин (или еще какой-нибудь мерзавец) пленку, дал распечатку. Или не давал, сразу Петрову сунул?
Достаю диктофон. Палец скользит, никак не может найти переключатель.
Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!
Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка! Вот, капрал свидетель…
Выключаю. Молчит.
– Слушаю вас, Олег Авраамович!
– Это не ваше дело! Слышите! Не ваше!
Ого! Откуда только голос прорезался!
– Не шумите, Олег Авраамович! Итак, что вы знаете…
– Это… Это вас не касается!
Бью. В полную силу, до боли в запястьи. Пыльный мешок с отрубями грузно опускается к моим ногам.
– Можете… Можете забить меня до смерти… Не скажу… Это – не ваше дело!
До смерти! С удовольствием! И плевать на Первач-псов вкупе со Святым Георгием!
– Это мое дело, Олег Авраамович! Эмма Шендер – моя дочь. Сейчас она живет в США, побережье Южной Каролины, Стрим-Айленд…
…Прыг-скок. Прыг-скок. Прыг-скок…
Мяч катится по пляжу, по сверкающему на солнце белому песку, и мягко падает в воду. Девочка бежит за ним, но внезапно останавливается, смотрит назад…
Я сама нашла это место – самое тихое и далекое, какое только могла предложить Восьмая Программа. Уговорить свекровушку было непросто, ох, как непросто! Да и не свекровь она вовсе – Сашина тетка, старая, злая, как ведьма, меня на дух не переносит. Помогла жадность – в глухомани пособия гуще, а дальняя родня в Чикаго обещала присмотреть за девочкой, если старуху кондратий хватит. Но жива ведьма, здорова даже – видать, климат на этом Стрим-Айленде способствует!
– Вы… Вы говорите правду?
В его голосе – удивление, и это решает все. Такое не сыграть. Не знал. Работал втемную.
Точнее, его работали.
– Зачем мне врать, Алик? Эмма живет там уже восемь лет, сейчас ей шестнадцать, у нее есть парень по имени Пол, он тоже из эмигрантов…
– Был.
Его голос дрогнул. Был?
Это вы убили его, мистер Мак-Эванс!
Не мели ерунды, девка! Твоего Пола сожрала его любимая тварюка!..
– Извините, Эра Игнатьевна, но я вам не верю.
Я оглядываюсь – темно. Ни спичек, ни зажигалки. Черт, дьявол!..
– Поднимемся наверх. Только не вздумайте бежать!
На улицу выходить ни к чему, в подъезде горят лампочки. Темновато, но сойдет.
– Вот фотография! Смотрите!
Я достаю снимок – свежий, только что из принтера – и лишь тогда понимаю, какую делаю глупость. Он никогда не видел Эмму! Я сама – сама, дура! – показываю ему, как она выглядит…
– О Господи! Пашка!
Теперь настает время удивляться мне. Какой еще Пашка? Пол?
– Хорошо. Я вам верю.
Его голос становится тихим и каким-то странным, словно этот мальчишка постарел сразу на много лет.
– Эми звонила мне несколько дней назад, чтобы сообщить о гибели моего отца и… и брата. Паши. Павла Авраамовича Залесского. Они живут… жили на Стрим-Айленде последние годы – переселились из Милуоки по Восьмой Программе.
Не врет? Нет, не врет! Ну и родственничек у бедняги Пола! Но даже если так…
– Пленка. И распечатка. Откуда? Кто вам их передал?
Он качает головой, на губах – грустная усмешка.
– Никто. Все это… получено в пределах моей квартиры. Можете считать это научным опытом. Или спиритическим сеансом – как вам больше по душе.