Дорога пошла в гору. Когда телега достигла пологой вершины, Дук увидел, что примерно на середине склона стоит человек и машет рукой, призывая остановиться. Жиото закрутил головой и заприметил ниже, у подошвы холма, еще одну фигуру, бредущую к вершине. Больше здесь вроде бы никого не было, нигде не хоронилась засада, но останавливаться он все равно боялся.

– Давай! – он стегнул лошадь. Травка заржала и пошла быстрее, под днищем заскрипела ось.

Человек возле дороги опять махнул. Другой, поднимающийся по косогору, что-то прокричал. Сжимая вожжи одной рукой, Дук ухватился за посох, зажал деревянную трубку между коленей и высвободил клинок.

– Подождите! – донесся до него приглушенный крик второго.

Когда Травка поравнялась с незнакомцем, тот вцепился в оглоблю. Дук крякнул, Травка заржала, телега громко скрипнула – и остановилась.

Жиото, чуть не полетевший на землю, вскочил и заорал, размахивая оружием:

– Ты кто такой? Пошел отсюда! За мной еще целый обоз идет, он сейчас будет здесь! С дороги, уродец!

Остановивший телегу тучный парень молчал, глядя на Дука. Из-за плеча торчал конец древка, но что там за оружие прячется, Жиото понять не мог.

– Да кто ты такой? – орал он, стоя на телеге. – За холмом обоз, слышишь, и воины с ним, щас сюда приедут и враз вас всех порежут!

Положение было нелепое: Дук возвышался над толстяком, потрясая посохом, и вопил, незнакомец стоял, удерживая лошадь и не позволяя телеге двигаться дальше. И молчал.

Второй, наконец, подбежал к ним.

– Вач, друган! – укоризненно заговорил он. – Да что ж ты людей пугаешь?

Дук окинул парочку взглядом. Первый, одетый бедно, с бритой головой и кругом волос на макушке, был старше Жиото, но не намного; второй – белобрысый и кучерявый, с юным розовощеким лицом – куда младше. В руке он сжимал хворостину, а одет… Дук вытаращил глаза на дорогой красный кафтан, перевел взгляд на толстяка – и узнал полицейского стражника из Форы, того самого, что был с капитаном возле селения, когда хозяин-аркмастер отдал страже раненого шамана.

– Отпусти, отпусти лошадку, Кабан, – говорил между тем юнец. – А вы уж простите его, он не нарочно, напугать вас не хотел, он просто такой… Такой вот он человек.

Дук стоял ни жив ни мертв. Он уже вспомнил, какое оружие было у толстяка. Вот сейчас стражник достанет свой страшный топор да как хрястнет им бывшего слугу аркмастера мертвого цеха по спине – и не станет Дука Жиото.

– Вы куда путь держите? – продолжал юнец. – А впрочем, тут ведь дорога-то одна. Подвезете нас? Мы и заплатить можем. Вы не сердитесь, Вач хороший, только диковатый чуток.

Дук взглянул на юнца и выдавил из себя улыбку.

– Зато он боец знатный, правду говорю. Если какие… нехорошие какие люди попадутся – он защитит.

Жиото покосился на второго и наконец понял, что тот не узнает его. Толстяк служил стражником, был под началом у капитана, а на юнце надет его, Дука, красный кафтан… Что все это значит?

– Тогда садитесь, – решил Дук Жиото. – Давайте, залазьте. Поедем вместе.

Теперь Дук не боялся, что крестьяне нагонят его: не только селение, но уже и холм, на котором он повстречал двоих путников, остался далеко позади.

Пришлось поделиться едою. Вач, сожрав половину окорока и напившись вина, лег на устилавшей телегу соломе и вроде заснул. Юнец, представившийся Бардом Бреси, уселся рядом с Дуком и принялся болтать.

– Откуда идете? – спросил Жиото, когда Бард ненадолго умолк, чтобы отхлебнуть из кувшина.

– Так из Форы мы, – ответствовал юнец. – Я вообще-то вагант, а папашка мой кожевник, меня в семинарию отдал, да мне там надоело, бросил я, в ваганты подался. Меня тогда папаша из дома и выгнал. Бродяжничал я, понимаешь, Дук? Познавал, как говорится, существование во всех его разнообразных проявлениях. Набирался опыту житейского. А сейчас у меня этот… ванделяр.

– Чего у тебя? – удивился Дук.

– Ванделяр! – со значением повторил Бреси. – Это я в семинарии услыхал. На одном ненашенском языке это значит «год скитаний», какой в жизни каждого молодого мужа должен произойти. Это когда принимается блудный сын странствовать по свету, а после, набравшись мудрости, возвращается к родителям, становится перед ними на колени, и они, плача, его принимают в объятия… – Бард ненадолго замолк и, вздохнув, добавил: – Только мамаша меня, может, и приняла бы в объятия, но она давно померла, а папаша… Вот сейчас что-то сомнения взяли, не верится, что он меня в объятия примет. Он скорее прикажет слугам собак спустить да гнать меня со двора, ударяя палками по спине и ягодицам. Да и жив ли папаша мой еще? В Форе-то страсти такие начались…

Он замолк и свесил нос, но долго грустить не стал и, вскинув голову, продолжил рассказ:

– А вообще мы за фургоном одним едем.

– За фургоном… – равнодушно повторил Дук. – А зачем? И кто в том фургоне?

– Я их не видел. Старичок какой-то вроде бы да женщина. Молодая женщина, да-да. Вот он, – юнец ткнул пальцем за спину, – ей служить должен. Он такой… служивый. Ну то есть ему самому по себе тяжело. Потому что он… – Бреси понизил голос. – Глуповат мой друган, понимаешь? Ему хозяин обязательно нужен. Из Вача слова лишнего не вытянешь, не умеет он витийствовать, как вот я, к примеру. Я, пока шли, пробовал его разговорить, трудно, конечно, но кое-чего понял. Он служил этому… капитану. Был такой в Форе капитан стражников, его все знали, Трилист Геб звался. Но умер, разбойники убили. И капитан оставил Вачу послание, своею кровью на дощечке намалякал: мол, иди за фургоном, в нем женщина, у ней будет мой ребенок. Служи ей. Вот и идем.

Гряда холмов закончилась, потянулась низина. Впереди темнел лес. Жизнерадостная болтовня Барда Бреси далеко разносилась над округой.

Дук обдумал услышанное и задал вопрос:

– А как вышло, что ты с ним отправился?

– Да как… Я ж, говорю, бродяжничал. Как-то иду себе по улице, никого не трогаю, размышляю, где бы разжиться хлебом насущным. Вдруг выскакивает этот Кабан, хватает меня, бормочет что-то про буковки и тащит… Во, а потом оказалось, что его другана зарезали, капитана этого, и тот оставил надпись кровью, чтобы Вач за фургоном шел… А, я ж тебе про это только что толковал. Вач прочесть не смог, не обучен он, вот меня и притащил. Ну и я… Что в той Форе делать? А Кабан – он туговат умом, потеряться может, или вдруг случится с ним чего – кто подсобит? Я же человек воспитанный, не смотри, что молодой, а умом папаша с мамашей не обделили. Вот я с ним и пошел, приглядываю теперь.

Он замолчал и отпил из кувшина.

– Ты все не выпей, – заметил Жиото. – Нам еще долго ехать.

– Ой, да, извини. – Бард Бреси закупорил кувшин и, полуобернувшись, положил рядом с ногами толстяка. Дук тоже оглянулся: Вач-Кабан вроде бы спал, но если из придорожных кустов с шелестом вспархивала птица или телега скрипела особенно громко, глазки его на заплывшем красном лице приоткрывались.

– Хороший у тебя кафтан, – заметил Дук. – Не знал, что ваганты в таких ходят.

– А они и не ходят. Этот кафтан на дороге валялся. Ну то есть возле того места, где мы капитана нашли. А уже снег пошел, холодно, вот друган на меня его и надел. А там, представляешь… – Он вдруг умолк, быстро покосился на Жиото. Дук сидел с безмятежным лицом. Бард Бреси спросил: – А ты-то кто, друган? Я все болтаю, не даю тебе слова сказать. Ты тоже из Форы, да? Куда направляешься? Шрам у тебя вокруг глаза – ух! Круглый такой, надо же…

Дук рассказал про братишку с папашей, про то, как на них напали, про то, как один спасся и теперь не знает, куда податься. А про шрам пояснил, что это от разбойников остался.

Бард Бреси взгрустнул, даже сочувственно похлопал его по плечу. Дук еще раз оглянулся на Вача, прикидывая: что, если сейчас схватить обеими руками лежащий на коленях посох-клинок, вспрыгнуть на толстого и засадить острие ему в брюхо? Или лучше в грудь, в самое сердце. А уж юнца после прикончить легко будет. Ведь кошель с драгоценностями – он, получается, до сих пор там, за подкладкой кафтана пришит. Вагант – сморчок хилый, драться не умеет, только болтать горазд – это ясно.