– Олень… Вон там, за орешником…

Она вздрогнула, пробуждаясь от своих мавкячих дум. Ноги стиснули шею с излишней поспешностью, он снова ощутил обеими щеками ее нежную кожу.

– Где?.. Ух ты, какой красавец!

Он чувствовал, как она поспешно сорвала со своей узенькой спины лук. Над головой послышался едва слышный скрип сгибаемого дерева. Он схватил свой лук, наложил стрелу и выстрелил, почти не целясь, ибо над головой уже щелкнула тетива.

Его стрела исчезла в зелени. По ту сторону затрещало, в стороне колыхнулись кусты, потом еще и еще. Когда он, побуждаемой мавкой, проломился через заросли, олень еще бился, успев сделать всего три прыжка. Ее стрела торчала в горле, а его стрела пробила левый бок.

Ее маленькая ладошка погладила его по уху.

– Присядь. Я разделаю зверя… Ты в самом деле стреляешь неплохо. Прямо в сердце! Но это случайно. Ты не мог его видеть. А я прямо в горло…

Он присел, буркнул:

– Давай я сам. Это мужское дело. Если женщина разделает, то и есть будет противно.

Над головой прозвенел серебристый смех.

– Я не женщина, чужеземец! Я мавка… Но разделай, если сумеешь. Только будь осторожен с ножом, если понимаешь, о чем я… Я успею сломать шею раньше.

Он покосился на нежное колено, чувствуя сильное желание коснуться его губами. Сглотнул, пообещал осипшим голосом:

– Я буду осторожным.

Оленя он и разделал, и жарил на углях, а мавка все ерзала в нетерпении и приговаривала:

– Ну, уже готово!.. Уже!..

– Еще не уже, – сказал он. – Щас будет готово…

Он сунул руку в мешок, мавка насторожилась, но он на ощупь выдрал из-под спящей жабы узелок, мавка распахнула глаза в великом удивлении:

– Соль?.. Как здорово!

– И ты соль любишь?

– А кто ее не любит?

– Тоже верно, – сказал он. – Я видел, как козы сотни верст проходят, только бы полизать глыбу соли… Вот щас посолю… а потом вот здесь… и все, можно есть… коза.

– Сам ты… Ты знаешь, на кого ты похож?

– Знаю, – ответил он. – Но ты лучше помалкивай.

Он разделал оленя целиком и зажарил все куски. Поблизости росли жгучие травы, молодое мясо с готовностью дало сладкий сок, мавка чавкала и восторгалась, он ел быстро и жадно, чувствуя, как в груди нарастает радостное рычание большого и сильного зверя. И хотя он умел несколько дней бежать вообще без крошки во рту, но когда выпадает вот такая возможность, то надо жрать, жрать от пуза, лопать вволю и в запас, распускать пояс и снова жрать, пока не полезет из ушей.

После сытного обеда мавка возжелала малость отдохнуть, а то у нее от тряски заболит переполненный живот, но, похоже, как и Мрак, отдыхать не умела и не любила: тут же указала на выглядывающие из кустов острые рыжие мордочки:

– Им тоже поесть надо, пойдем отсюда.

– Да, – согласился он, – после тебя там остались только копыта.

– После тебя, – уличила она. – Ты ж кости грыз, зверюга!

– В костях самый сладкий мозг, – возразил он. – Вон у тебя хоть и тоненькие, а знаешь, сколько в них сладости?

– Но-но, – сказала она предостерегающе, – поднимайся!

Через четверть часа заросли остались далеко позади, мавка жадно присматривалась к новым для нее рощам, заросшим лесом холмам.

Дорога постепенно стала шире, протореннее. Мраку почудились запахи дыма, окалины железа, угля, но ветерок стих, и он не был уверен, что ему не почудилось.

– А что там? – спросил он.

Голос пояснил словоохотливо:

– Там уже веси одна возле другой, а еще дальше – стольный град Барбус. Так говорят, я там не бывала. Но мы, конечно же, туда не пойдем…

– Почему? – удивился Мрак.

В голосе мавки прозвучала насмешка:

– Ну и туп же ты, чужеземец… Тебе идти туда тоже не стоит. Пропадешь, тебя и куры лапами загребут. Там народ злой, быстрый.

Он пожал плечами, с удовольствием чувствуя, как ее нежные колени елозят по его щекам.

– А что такого? Девка сидит у мужика на плечах!.. Невидаль? Женщины и так все ездят на нас. Это ж так привычно. Никто и глазом не поведет… Впрочем, ты девка красивая, на тебя будут заглядываться… Ну и пусть смотрят. Мы еще и деньги за показ будем брать. Там еще будут драться за честь тебя самим поносить на шеях.

Она слушала, колени чуть расслабились, затем опомнилась, под кожей напряглись крепкие мышцы.

– Нет. Поворачивай налево.

Мрак продолжал двигаться прямо. На душе стало печально, он сказал с сожалением:

– Может быть, пойдем, а?

Колени начали сжиматься. Голос мавки прозвучал сдавленно:

– Поворачивай…

– Мне надо в город, – сказал Мрак со вздохом. – А так бы я лучше с тобой бродил бы в лесу. Я сам человек лесной…

Колени стиснулись с такой силой, что стало трудно дышать. Ее голос, неузнаваемый и прерывающийся, донесся с хрипами:

– По… во.. ра… чи… вай!

– Не, – сказал он сожалеюще. – Эх, надо ж было мне, дурню, пообещать жабе! А еще на Таргитая: дурак, дурак… Но слово не воробей, надо идти. А ты че там пыхтишь? Мы ж договаривались, на голову не гадить… А то уже что-то горячее бежит по спине… Как думаешь, что?

Ее колени бессильно разжались. Мрак осторожно снял ее с шеи и, все еще держа на руках, в задумчивости осмотрелся, не зная, куда посадить: ни пенька чистого, ни валежины без лишайника или кусачих муравьев.

Она обреченно лежала в его руках, как в колыбели. Зеленые глаза были полны страха и безнадежности. Даже не пыталась сопротивляться, ибо в руках, что держат ее, теперь чувствуется крепость толстых древесных корней. Голосок ее был тихим, как у мышонка:

– Мне была предсказана смерть от руки героя… Простого мужика я бы уже удавила.

– А мне от женской, – ответил он. – Может, от мавкячей? Ладно, прощай, зеленоглазка…

Он бережно опустил ее ноги на землю. Она выпрямилась, глаза неверяще обшаривали его хмурое лицо.

– Ты… отпускаешь?

– Да, – сказал он с сожалением. – Мне надо в город. Барбус, так Барбус. Лишь бы побольше.

Он тяжело сделал шаг к главной дороге. Ее голосок, прерывающийся от удивления и негодования, как стрела кольнул в спину:

– Но почему… почему ты целый день позволял сидеть на своей шее?

Мрак пощупал шею, что еще хранит ее тепло и запах, улыбка его была грустной.

– Не знаю. Наверное, мне самому понравилось.

– Почему?

– Не знаю. У меня еще никто не сидел на шее.

Деревья двигались навстречу, а когда расступились, начал расти и раздвигаться в стороны простор ухоженных полей. Справа заливной луг, медленно двигается стадо тучных голов, а дальше ровными рядами встали белостенные хаты, крытые соломой.

Мрак шагнул из тени под солнечные лучи, но едва сделал два шага, сзади зашелестело, тонкий голосок крикнул:

– Удачи тебе, герой!

Он оглянулся, мавка высунула голову из кустов, глаза зеленее молодых листочков. Он помахал ей рукой, жаба зашевелилась в мешке и что-то проворчала.

– Я просто чужеземец! – крикнул он.

– Герой! – прокричала она уперто. – К тому же от тебя странный запах… люди его не чуют, но меня он тревожил… Очень! Я даже ноги сдвинуть как следует не могла… Кто ты?

Он засмеялся:

– Если я обернусь тем, кто я есть, под тобой будет лужа побольше того пруда, малышка. И заикой станешь!..

И, не оборачиваясь, зашагал к далеким хаткам. Успел подумать, что хорошо, что не обернулся волком, когда она сидела на его плачах. Бедная мавка окочурилась бы с перепуга. Вон жаба покрепче, и то пугается.

В мешке шевельнулось, потом требовательно задергалось, заскреблось. Хрюндя словно услышала его мысли, карабкалась наверх. Он помогать не стал, она сама вылезла, взобралась на плечо, но там так топталась и пыталась слезть, даже делала вид, что вот-вот прыгнет и, конечно же, разобьется в лепешку насмерть, пусть ему будет стыдно, что он снял и опустил на теплую, прогретую солнечными лучами землю.

Жаба сразу же шмыгнула за куст, там присела, выгнула спинку. Вид у нее был в это время уморительно серьезный и сосредоточенный. А потом он неспешно спускался по тропинке, а Хрюндя неутомимо шныряла по кустам, он слышал, как гремят камни, жаба с охотничьей страстью переворачивала валуны, ее узкий язык молниеносно хватал нежнейшее лакомство: мокриц и сороконожек, не успевших убежать от прямого солнечного света. Мрак покрикивал, старался не упускать жабу из виду, а она тоже хитрила, подпрыгивала над кустами, вот я, не потерялась, а сама старалась пробежать так, чтобы между нею и Мраком оставались кусты, когда можно незаметно ухватить гроздь незнакомых ягод.