– Просроченное пиво, лучше прошлогоднее, и побольше.

Через несколько секунд барменша уже вернулась, неся сразу несколько пыльных бутылок, оставила открывашку и тут же удалилась за стойку. Все это время Лифтис, сощурившись, взирал на Улина со страшным выражением на худом щетинистом лице.

– Ты ведь Ник. Улин, верно? Я видел твою рожу на обложке книги. Дерьмо книжонка, кстати… А зовут-то тебя как, братец Ник? – вдруг, зычно отрыгнув, желчно буркнул он куда-то вглубь своего стакана.

– Никита, – с успокаивающей мягкостью отозвался Улин. – А ты что подумал?

– Я никогда не стараюсь угадать ответ собеседника – с тех самых пор, как понял, что иначе мне становится неинтересно с ним общаться, – высказался Лифтис и отпил прямо из горлышка. – Но если честно, то именно так я и подумал.

Он раскрыл свою жуткую папку.

– Советую допить пиво, чтобы подготовить емкость для рвоты… Небось свои говенные фразки смакуешь? – презрительно кивнул он на рукопись Печорского. – Послушай, как надо писать настоящие тексты, а не такие сопли, как у тебя. «Желудок котенка, наполненный не успевшим исторгнуться бурым дерьмом, выскользнул из пальцев, будто жирная серая пиявка, и с влажным чмоканьем прилип к израненной тесаками поверхности стола, – с невыразимо мрачными интонациями начал читать он. – Макс провел тыльной стороной ладони по взмокшему лбу, пытаясь вытереть его. Но добился лишь того, что заменил пот густыми кровавыми полосами. Жалкие кусочки мяса не желали отслаиваться от свалявшейся грязно-бурой шкурки.

– Проклятье! – случайно зацепив острым концом ножа большой палец, выругался он. Его наконец-то пробрало ширево, которым он укололся позавчера. Из ранки показалась рубиновая капля и стала быстро набухать.

– Ну, что у тебя там? – пробурчала Елена, катавшая протухшее тесто на противоположном конце стола, и подняла давно не мытую голову. – Ну и поганая же у тебя харя!

– Пошла в жопу, – огрызнулся Макс, стискивая рукоятку ножа. – Попробуй, сама разделай.

Красная капля стекла по коже и шлепнулась в кровавое месиво, бывшее когда-то двухмесячным подвижным зверьком.

– Ну ты и пидор! – расхохоталась Ленка.

– Сама блядь недорезанная, – вяло парировал Макс, протирая порез чистым участком шкурки, кажется, хвостом.

– Это я-то блядь? – вскинулась она. – Говнюк ты, а не мужик. С ножом и тем обращаться не умеешь, а про твой вонючий член я вообще молчу. Еще и короткий!

– Ну, ты меня достала, курва! – вышел из себя Макс, резко перегнулся через загаженный стол и кулаком, в котором был зажат нож, ударил Лену в челюсть. Та звонко хрустнула и съехала на бок – начиналась обычная семейная сцена, каких этот притон видел множество…»

Не сдержав позыв, Улин склонился над стаканом и рыгнул в его прозрачное нутро, произведя звонкий и смачный звук. Тошнотворное просроченное пиво запросилось обратно, наружу.

Лифтис злорадно заухал, заставив всех окружающих поежиться.

– Есть, есть эффект! – взревел он, с размаху ударяя костистым кулаком по столешнице, отчего стаканы и солонка подпрыгнули на несколько сантиметров ввысь. – Как я горд собой! – продолжал громыхать он, заставляя гулкое эхо судорожно метаться между сырых стен. Через несколько минут он пришел в себя, пригладил черные растрепавшиеся волосы и вновь приобрел угрожающий вид.

– Я рад, что тебе понравилось, – пробормотал он и осмотрелся.

– В чем же сюжет произведения? – вежливо спросил оправившийся Улин.

– А? Так, нормальный ужастик. Кровь с Максова пальца оказалась в конечном счете в пирожке, а Елена продала его какому-то командировочному на вокзале, ночью. Тот его съел и превратился в людоеда, бросил работу и принялся по ночам крошить граждан в бульон. И какая-то неведомая сила влекла его в квартиру Макса, куда он в конце концов и вломился с топором. Но тот оказался не лыком шит и сам порубил людоеда, а потом они с Еленой порезали его и напекли еще сто или двести сочных пирожков. Понимаешь, что из этого получилось?

– Как не понять? – вздрогнув, сказал Улин.

– И я один из них.

– Из кого?..

– Я съел один из тех пирожков с мясом.

Над столиком воцарилось тяжелое молчание, лишь из горла Лифтиса вырывался насыщенный застарелыми пивными парами воздух. Он медленно поднялся над столом и склонился к окаменевшему Улину, буравя того мрачным, неподвижным взглядом.

– Но свидетели мне не нужны!.. – объявил он и закрыл чудовищную папку. – Кстати, когда я прочитал Аде свой рассказ, она мне сказала, что уже давно печет дома пирожки с котятами, по праздникам: берет на птичьем рынке по рублю за штуку, покрупнее выбирает, и готовит. Очень выгодно. Иногда и в буфете своим постояльцам предлагает. Кстати, рекомендую осмотреть ее правую грудь – она проткнула сосок и повесила золотое кольцо, совсем как героиня моего романа «Рвотная масса, каловая масса».

Лифтис глухо хохотнул.

– Если не струсишь – приходи в полночь в 613-й номер, – зловеще прохрипел он и направился к лестнице. Когда он уже карабкался по ней, Улин расправил скукоженные пароксизмом ужаса плечи и посмотрел на Аду: она явно хотела напомнить Лифтису о деньгах, но не решилась и умно промолчала.

«Черт, – подумал Улин. – Кто-нибудь будет пить со мной водку или нет?»

Он вновь тупо уставился на свои часы, но следить за стрелками было невыносимо скучно, и уже через пятьдесят восемь секунд он, не дождавшись конца круга, взглянул в направлении «лестницы в небо». И точно, от нее приближалась знакомая фигура знаменитого автора интеллектуальных ужасов Южского. Не дойдя до столика, он подозвал Аделаиду. Откликнувшуюся на этот раз с неохотой.

– Привет, Улин! – сказал он. – Принесите бурбону, мадам.

– С ананасом поди пожелаете? – недовольно буркнула барменша.

– А? Можно и с ананасом… Да, пожалуй. Ты чего в одиночестве? – спросил он.

– Да вот, никто не хочет пить со мной водку, – пожаловался Улин и подвинул к Южскому свою початую бутылку. Акцизная марка висела на ней как использованный презерватив. Южский изучил все атрибуты напитка и поморщился:

– Извини, дружище, но мочегонскую водку я не пью. Даже с галлюциногенами. Давай-ка лучше моего бурбона. Ты заглядывал Аде в трусы?

– Зачем это? – опешил Улин.

– Очень интересное зрелище – выбритый лобок, а на нем татуировка готическими буквами: «Седьмой круг ада. Южский». Мне было очень приятно узнать, что мой роман пользуется такой популярностью.

Напиток не слишком удачно лег на прошлогоднее пиво, которым его попотчевал Лифтис, в голове раздался белый шум, сквозь который подобно радиопомехам проник голос Южского:

– Давно хочу у тебя спросить…

– Что? Как мое настоящее имя? – насупился Улин.

– Ну да.

– Никифор.

– Я так и думал, – кивнул Южский. – Славное русское имя, располагающее к вальяжной задушевности. Вот, послушай кусок из моей новой повести. – Откуда-то вынырнула сложенная в трубку кипа листов бумаги, и Улин безропотно приготовился выслушать леденящий отрывок. – Эпиграф: «Искусство для человека бессмысленно. Я предпочитаю искусство для Бога. Жак Маритен». Звучит? – Дожидавшись улинского кивка, Южский продолжал: – «Он глядел на лошадь перед собой, на крупе которой лежало потертое кожаное седло коричневого цвета; проплешины казались частью неведомого узора, вышитого на криволинейной поверхности желтоватыми невесомыми нитями, ажурно сплетавшимися в бесконечное множество Мандельброта. Он знал эту фамилию, потому что в незапамятные времена обучался в престижном вузе, оставившем после себя лишь бессвязные термины и фамилии, рассеянные по пыльным закоулкам памяти. Из распоротого брюха животного торчала изогнутая дуга белесой кишки, облепленная злобно жужжащей, хаотично перемещающейся колонией зеленых мух; казалось, они подозрительно косятся своими фасетчатыми глазенками на склонившегося над трупом грязноодетого Бориса. В глазах у него внезапно потемнело, печальную картину лошадиной смерти заволокло далекое, но при этом такое близкое – увы, лишь в его сознании, израненном годами скитаний по черным асфальтовым и серым грунтовым дорогам – видение его последних, триумфальных скачек, когда он шутя выиграл Гран-при, пролетев в текучем облаке душной пыли сквозь толпу бестолковых конкурентов, окруженный тысячью отверстых в едином вопле восторга или гнева, набитых зубами ртов, перекошенных эмоциями лиц и воздетых к бирюзовому небу рук. Невыносимая душевная боль заставила грязноодетого подойти к морде падшего коня и протянуть к ней изъеденную коростами руку – вот так же он, бывало, утешал своего скакуна после неудачных заездов – и прикоснуться к его холодным, вялым губам черно-лилового цвета; они были подобны чашечке неведомого тропического цветка, источающего привлекательное для мух зловоние. Время словно застыло, и Борис, неподвижный, будто покореженная статуя безвестного карлика, отстраненно наблюдал, как челюсти коня, шурша придорожной галькой, раздвигаются, наползая на его ладонь и погружая ее в смрадную стылую сырость, затем смыкаются на запястье и начинают пережевывать прокаженную плоть тупыми, щербатыми зубами…»