– Война оказалась исключительно плодотворной для развития хирургической науки, – закончил Хоутри, – в ранах и мучениях она открыла неисследованные области, в которые устремился гений человека, а проникнув, нашел пути победы над страданием и смертью, потому что, друзья мои, прогресс есть извлечение из крови жертв. И все же мировая трагедия открыла еще одну область, в которой будут сделаны еще более грандиозные открытия. Для психологов это была непревзойденная практика, большая, чем для хирургов.

Латур, великий французский медик, выбрался из глубин своего большого кресла; красные отблески пламени очага падали на его проницательное лицо.

– Это верно, – сказал он. – Да, это верно. В этом горниле человеческий мозг раскрылся, как цветок под горячим солнцем. Под ударами колоссального урагана примитивных сил, захваченные в хаосе энергии, физической и психической – хоть сам человек породил эти силы, они захватили его, как мошку в бурю, – все те тайные, загадочные факторы мозга, которые мы из-за отсутствия подлинных знаний называем душой, сбросили все запреты и смогли проявиться.

– Да и как могло быть иначе – когда мужчины и женщины, охваченные предельным горем или радостью, раскрыли глубины своего духа, – как могло быть иначе в этом постоянно усиливавшемся крещендо эмоций?

Заговорил Мак-Эндрюс.

– Какую психическую область вы имеете в виду, Хоутри? – спросил он.

Мы вчетвером сидели перед очагом в зале Научного клуба: Хоутри, руководитель кафедры психологии одного из крупнейших колледжей, чье имя почитается во всем мире; Латур, бессмертный француз; Мак-Эндрюс, знаменитый американский хирург, чей труд во время войны вписал новую страницу в сверкающую книгу науки; и я. Имена троих не подлинные, но сами они таковы, какими я их описал; и я обещал не давать больше никаких подробностей.

– Я имею в виду область внушения, – ответил психолог.

– Реакция мозга, проявляющая себя в видениях: случайная формация облаков, которая для перенапряженного воображения наблюдателей становится небесным войском Жанны Д'Арк; лунный свет в разрыве облаков кажется осажденным огненным крестом, который держат руки архангела; отчаяние и надежда, которые трансформируются в такие легенды, как лунные лучники, призрачные воины, побеждающие врага; клочья тумана над ничейной землей преобразуются усталыми глазами в фигуру самого Сына Человеческого, печально идущего среди мертвых. Знаки, предзнаменования, чудеса, целое войско предчувствий, призраки любимых – все это жители страны внушения; все они рождаются, когда срывают завесу с подсознания. В этой сфере, даже если будет собрана тысячная доля свидетельств, психологов ждет работа на двадцать лет.

– А каковы границы этой области? – спросил Мак-Эндрюс.

– Границы? – Хоутри был явно озадачен.

Мак-Эндрюс некоторое время молчал. Потом достал из кармана желтый листок – телеграмму.

– Сегодня умер молодой Питер Лавеллер, – сказал он, по-видимому, безотносительно к предыдущему. – Умер там, где и хотел: в остатках траншеи, прорезанной через древнее владение сеньоров Токелен, вблизи Бетюна.

– Он там умер! – Хоутри был предельно изумлен. – Но я читал, что его привезли домой; что он один из ваших триумфов, Мак-Эндрюс!

– Он уехал умирать там, где и хотел, – медленно повторил хирург.

Так объяснилась странная скрытность Лавеллеров о том, что стало с их сыном-солдатом, скрытность, несколько недель занимавшая прессу. Потому что молодой Питер Лавеллер был национальным героем. Единственный сын старшего Питера Лавеллера – это тоже не настоящая фамилия семьи; подобно остальным, я не могу открыть ее, – он был наследником миллионов старого угольного короля и смыслом его существования.

В самом начале войны Питер добровольцем отправился во Францию. Влияния отца было бы достаточно, чтобы обойти французский закон, по которому в армии каждый должен начинать с самого низа, но молодой Питер не хотел и слышать об этом. Целеустремленный, горящий белым пламенем первых крестоносцев, он занял свое место в рядах.

Привлекательный, голубоглазый, ростом в шесть футов без обуви, всего двадцати пяти лет, немного мечтатель, он поразил воображение французских солдат, и они любили его. Дважды был он ранен в опасные дни, и когда Америка вступила в войну, его перевели в экспедиционный корпус. При осаде Маунт Кеммел он получил рану, которая вернула его домой, к отцу и сестре. Я знал, что Мак-Эндрюс сопровождал его в Европе и вылечил – во всяком случае все так считали.

Но что случилось тогда – и почему Лавеллер отправился во Францию, умирать, как сказал Мак-Эндрюс.

Он снова положил телеграмму в карман.

– Есть граница, Джон, – сказал он Хоутри. – Лавеллер был как раз пограничным случаем. Я вам расскажу. – Он поколебался. – Может, не следует; но мне кажется, что Питер не возражал бы против моего рассказа; он считал себя открывателем. – Он снова помолчал; потом явно принял решение и повернулся ко мне.

– Меррит, можете использовать мой рассказ, если сочтете его интересным. Но если решите использовать, измените имена и, пожалуйста, постарайтесь, чтобы по описаниям нельзя было никого узнать. Важно ведь в конце концов случившееся – а тому, с кем это случилось, теперь все равно.

Я пообещал и сдержал свое слово. Теперь я расскажу эту историю так, как тот, кого я назвал Мак-Эндрюсом, рассказывал нам в полутемной комнате, где мы сидели молча, пока он не кончил.

Лавеллер стоял за бруствером первой линии траншей. Была ночь, ранняя апрельская ночь северной Франции, и когда это сказано, все сказано для тех, кто бывал там.

Рядом с ним был траншейный телескоп. Ружье лежало поблизости. Ночью перископ практически бесполезен; поэтому он всматривался в щель между мешками с песком, рассматривая трехсотфутовой ширины полосу ничейной земли.

Он знал, что напротив, в такую же щель в немецком бруствере, другие глаза напряженно следят за малейшим движением.

По всей ничейной полосе лежали причудливые груды, и когда разрывались осветительные снаряды и заливали полосу светом, груды, казалось, начинали двигаться: вставали, жестикулировали, протестовали. И это было ужасно, потому что двигались на свету мертвецы: французы и англичане, пруссаки и баварцы – отбросы красного винного пресса, установленного войной в этом секторе.

На проволочном заграждении два шотландца; оба в килтах; один прошит пулеметной очередью, когда перелезал через заграждение. Удар быстрой множественной смерти отбросил его руку на шею товарища; тот был убит в следующее мгновение. Так они и висели, обнявшись; и когда загорались и угасали осветительные снаряды, они, казалось, раскачиваются, пытаются вырваться из проволоки, броситься вперед, вернуться.

Лавеллер устал, его усталость превышала всякое воображение. Сектор достался тяжелый и нервный. Почти семьдесят два часа он не спал, потому что несколько минут оцепенения, прерываемые постоянными тревогами, были хуже сна.

Артиллерийский обстрел продолжался почти непрерывно, а еды мало и доставлять ее очень опасно. За ней приходилось идти за три мили под огнем: ближе доставлять было невозможно.

И постоянно нужно было восстанавливать бруствер, соединять разорванные провода, а когда это было сделано, разрывы все уничтожали, и снова нужно было проделывать ту же утомительную работу, потому что было приказано удерживать сектор любой ценой.

Все, что осталось в Лавеллере от сознания, сконцентрировалось в его взгляде, оставалась только способность видеть. И зрение, повинуясь его твердой несгибаемой воле, с помощью всех остатков жизненной силы исполняло свой долг: Лавеллер был слеп ко всему, кроме узкой полоски земли, пока его не сменят с поста. Тело его онемело, он не чувствовал землю под ногами, иногда ему казалось, что он плывет – как два шотландца на проволоке!