Мытарства членов конспиративной группы, однако, не кончились – они получили предписание покинуть Тобольск в 24 часа. Но неожиданно были вновь арестованы по ордеру Совета и уже солдатами из охраны губернаторского дома. Здесь следует отметить одну характерную подробность, которая облегчит нам впоследствии понимание некоторых сторон сибирского расследования попыток освобождения царской семьи. Узнав об аресте, «друзья» из «союза фронтовиков» стали посещать подследственных и обещали «в недолгом времени освободить». И вот «фронтовики натолкнули нас на новую мысль для осуществления нашего плана, т.е. устроить большевистский переворот в Тобольске и стать во главе его… Удастся это, тогда все препятствия будут устранены, из гардемаринов или им подобных можно создать красную гвардию… Лошадей, оружие, деньги, все можно будет добыть легальным путем». «Шансов на успех было много», по мнению мемуариста. «В связи с нашими перспективами мы и начали действовать. Во время прогулок (сидели в участке) свели дружбу с пожарными и все время проводили на каланче в соответствующих беседах. В такой деятельности протекал уже скоро месяц». Разговоры стали известны в Совете, и там уже не знали, «кого видеть в нас – монархистов или большевиков». Ведь это был конец февраля, когда большевистские щупальца из Екатеринбурга стали проникать в Тобольск и матрос Хохряков работал в подполье, чтобы захватить в свои руки «дом особого назначения».
Монархистов-«большевиков» в конце концов выслали из Тобольска, и в Тюмени они попали в лапы группы матросов броненосца «Гангут», входившей в известный нам первый северокарательный отряд. Спас их комиссар – молодой мичман. Раевские были высланы из Тобольска тотчас же после первого ареста.
Мы остановились с такими подробностями на воспоминаниях Соколова не только потому, что они крайне интересны для характеристики предвесенней обстановки в Тобольске 18 г. и показательны для обрисовки средств достижения тех заданий, которые поставили себе некоторые монархические группы[285]. Эти детали важны и в другом отношении. Совершенно очевидно по рассказу Соколова, что в Тобольских инцидентах, связанных с московской эскападой, «тюменьская застава» не играла никакой роли. Посредствующая роль как бы принадлежит Гергомену и царскому духовнику Васильеву. В отрывке воспоминаний Соловьева, полученном «маленьким» Марковым уже в Берлине от жены умершего его соучастника, братьям Раевским, со слов о. Алексея, дается характеристика, совпадающая с портретом, который зарисован шт. кап. Соколовым, – «мальчики школьного возраста, начитавшиеся Жюль Верна». О Раевских, утверждает Соловьев, он узнал от свящ. Васильева, у которого те бывали; сам же Соловьев прибыл в Тобольск после высылки Раевских – факт очень важный и притом неоспоримый, хотя он идет в полный разрез с тем, что формально установило следствие. Активная деятельность Гермогена несомненна. В том же отрывке воспоминаний Соловьева, где он рассказывает о посещении Гермогена, упоминается союз фронтовиков, который фактически возник по инициативе епископа, пытавшегося привлечь местное купечество к организации помощи возвращающимся с войны и тем парализовать влияние большевиков. Поэтому, вероятно, большевистские мемуары именуют этот союз «купеческим»; в действительности общественная помощь оказалась ничтожной, и союз фронтовиков, как мы только что видели, перелицевался на большевизанский лад. Мысль об использовании сил «союза фронтовиков» для освобождения царской семьи, по крайней мере в гермогеновских кругах, должна была отпасть.
Советская историография делает Гермогена центром монархических устремлений в Тобольске. Вероятно, это так и было: боевая позиция соответствовала темпераменту епископа, которого большевики в конце концов утопили в реке Таре. Быков приводит письмо, будто бы отобранное у Гермогена при обыске, – письмо вд. имп. Марии Фед., в котором она убеждала тобольского владыку «взять на себя руководство делом спасения царской семьи». Это вывод исторического обозревателя, а не цитата из документа. Приведенная же цитата гласит: «Владыко, ты носишь имя св. Гермогена, который боролся за Русь – это предзнаменование… (многоточие текста). Теперь настало через тебя спасти родину, тебя знает вся Россия – призывай, громи, обличай. Да прославится имя твое в спасении многострадальной России». Было ли такое письмо в действительности, мы не знаем. Нельзя быть уверенным, что в книге Быкова под документом не скрывается чье-либо воспоминание, служащее подчас очень отдаленным откликом на то, что было. Во всяком случае, А.Ф. в первом своем письме, отправленном «не как обыкновенно», писала 15 декабря Вырубовой: «Е. Гермоген страшно за “Father и всех”». В декабре Гермоген был в Москве на церковном соборе, выбиравшем патриарха. Едва ли приходится сомневаться, что именно он осведомил московских монархистов о положении в Тобольске. В результате этого осведомления, очевидно, и налажена была московская экспедиция, связанная с братствами «православных приходов», участие в которой принял Соколов, а другая группа монархических деятелей-политиков во главе с Кривошеиным направила в Тобольск своего уполномоченного, чтобы на месте выяснить обстановку. В дневнике Царя имя этого уполномоченного названо – б. могилевский вице-губернатор Штейн[286]. Не упоминая имени, «по соображениям весьма уважительным», Булыгин не преминет сказать, что Штейн прибыл в Тобольск, «благополучно миновав рогатки Соловьева». В Тобольске Штейн связался с Долгоруковым и Татищевым.
Штейн выяснил недостаток денежных средств у царской семьи при затруднении ликвидации драгоценностей. В Москве было собрано 250 т., и Штейн отвез эти деньги в Тобольск, вновь благополучно миновав тюменьскую заставу, и вручил их Татищеву и Долгорукову. Царь записал 12 марта: «Из Москвы вторично приехал Вл. Ник. Штейн, привезший изрядную сумму от знакомых нам добрых людей, книги и чай. Сейчас видел его проходящим по улице» [287]. Штейн не только привез деньги, им было установлено «условное» письменное общение с заключенными.
Кто еще посетил Тобольск по поручению какой-либо группы «русских патриотов» в промежуток времени, протекций между прибытием бр. Раевских и московской январской экспедиции? Лишь два человека. Одним из них был упомянутый Седов, посланный организацией «tante Ivette»; другим – некто П., выполнявший поручение Вырубовой и ее кружка. Вырубова не называет лиц, при содействии которых установилась ее связь с Тобольском: «Я не могу назвать имен тех храбрых и преданных лиц, которые перевозили письма в Петербург и обратно». Первым посредником был, очевидно, тот П., о котором упоминает «маленький» Марков и который вернулся из Тобольска в декабре, вторым был Соловьев.
Седов, лично известный А. Ф., был послан организацией, возглавляемой Марковым 2 м, и был рекомендован Дэн. Ближайший соратник Маркова 2-го В.П. Соколов (следователь называет его «наиболее активным работником» в этой группе монархистов) относит отъезд Седова к сентябрю. «Кажется», – говорит Соколов и добавляет, что он «известил нас о своем прибытии в Тюмень». «Дальше мы сведений о нем никаких не получали и совершенно не знали, где он и что делает. Это обстоятельство смущало нас, и мы стали обдумывать вопрос о посылке других офицеров в Тобольск…» «Состоялась посылка Маркова (Сергея)… Уехал Марков приблизительно в январе 18 г. В. Соколов путался в хронологических датах и в самих фактах и вместе с другими, быть может, невольно только запутывал следствие. «Маленький» Марков выехал из Петербурга в действительности в конце февраля, а Седов не мог уведомить петербургский центр в осенние месяцы 17 г. о прибытии в Тюмень, ибо попал сюда только к концу января. Это свидетельствует Марков С., и его свидетельство косвенно подтверждается А. Ф. в письмах к Вырубовой. А. Ф. была предуведомлена о поездке Седова. 23 января она пишет: «От Седова не имею известий. Лили писала давно, что он должен был бы быть недалеко отсюда». По словам Маркова Сергея, Седов серьезно заболел и жил у своей сестры в Сибири, будучи прикован к кровати. О дальнейшей судьбе Седова, о поездке Маркова, который представлен alter ego Соловьева, мы скажем в связи с «тайной» зятя Распутина, которому суждено было сделаться центральной фигурой в соответствующей легенде. После «маленького» Маркова никто в Сибирь от организации Маркова 2-го не приезжал, вплоть до вывоза царской семьи в Екатеринбург.
