Наверное, именно так ощущаются вовне чужие неправедные мысли и чувства, когда носителей этих мыслей и чувств собирается много в одном месте. Может быть, Динка с ее обостренным нюхом тоже так чувствует свою тетку?

Але нравилось видеть и понимать, сколь многослойна Москва, сколь неоднозначна, как много самых разных, не похожих друг на друга и порой даже почти не пересекающихся и не знающих друг о друге слоев и потоков в ней сосуществуют бок о бок. Разве почтенная мать семейства, вырастившая детей и пестующая внуков, живущая, например, в Черемушках и вливающаяся в потоки дневной Москвы, курсирующие по маршрутам «дом – магазин – рынок – химчистка – дом», разве эта уважаемая мать семейства, после пяти вечера не выходящая из дома, потому что нужно всех встретить, накормить, обогреть, обиходить и уложить, может знать о том мире, который возникает каждый вечер на Чистых прудах? Или о том странном и пугающем мире глухих и глухонемых, оживающем ближе к ночи на Комсомольской площади, у трех вокзалов? Или о том, какие чудовищные разговоры и немыслимые с точки зрения здравого смысла лозунги с неофашистским душком можно услышать в Тимирязевском парке? Нет, никогда эта милая уютная женщина не узнает о тех мирах и тех потоках и не пересечется с ними, если, конечно, в них не попадет кто-то из ее близких.

Сегодня Элеонора останавливаться у Чистых прудов не стала, бросила привычный взгляд на пятачок возле метро, где обычно оставляла машину, но почувствовала, что нет настроения. Ей хотелось поскорее увидеться с мамой и поговорить с ней о Динке. Зато на обратном пути она выберет маршрут подлиннее и сможет полностью насладиться ночным городом, у которого совсем, совсем другой запах. Запах богатства и неприкаянности, запах преступной любви и преступных помыслов. Запах обмана, который во что бы то ни стало надо постараться скрыть. Запах ненависти, которая как-то растворилась в дневных заботах и суете, а теперь, ночью, осталась единственной вибрирующей струной, звук которой разносится далеко-далеко. Запах безысходного одиночества, которое так остро ощущается именно ночью. А чем дальше от полуночи и ближе к рассвету, тем ощутимее становится самый страшный запах – запах смерти.

Аля любила эти метаморфозы, происходящие то ли с самим городом, то ли с ее восприятием. Они делали ее жизнь насыщеннее, богаче, придавали ощущение нескучности и немонотонности. Если бы не они, эти спасительные метаморфозы, она бы, наверное, сошла с ума от однообразия. Вот уже почти сорок лет она живет в большой и тягучей скуке, отдает себе в этом отчет и все эти годы старательно делает все, чтобы не поддаться, не увязнуть, не впасть… Она хватается за любой повод, за любое событие, которым может расцветить свою жизнь, но в глубине души понимает, что настоящей жизни и настоящих красок, настоящих звуков и запахов у нее не будет. Она отравлена. Отравлена почти сорок лет назад одним-единственным человеком. И ничто ее от этой отравы не спасло, ни два замужества, ни более чем удачный и успешный сын, ни длительная жизнь за границей. Яд проник в кровь мгновенно и навсегда. И без этого человека не будет в ее жизни ничего настоящего. И самого этого человека тоже не будет. Никогда.

В преддверии своего восьмидесятилетия Ольга Васильевна Лозинцева могла пожаловаться только на ноги, которые вот уже лет десять ее подводили. Болели почти постоянно, а иногда и хромота появлялась, так что приходилось пользоваться палкой. Во всем же прочем она была полностью сохранной, прекрасно сама себя обслуживала и ни за что не соглашалась переехать после смерти мужа ни к сыну, ни к дочери. Она ценила самостоятельность и независимость, возможность смотреть телевизор до пяти утра и тишину в квартире в те часы, когда спала. И вообще Ольга Васильевна привыкла быть хозяйкой и самой себе, и своему обиталищу.

Она даже не любила, когда дети, навещая ее, открывали дверь своими ключами.

– Я дала вам ключи на тот случай, если со мной что-то случится, – сердито выговаривала она. – А пока еще я на своих ногах и сама могу открыть дверь гостям.

Аля с любовью смотрела на мать, такую подтянутую и ухоженную, с аккуратной прической и неизменными серьгами в ушах и кольцами, украшающими старческие, уже заметно искривленные пальцы. Просто невозможно поверить, что когда-то эта миниатюрная женщина весила без малого сто килограммов, постоянно боролась с одышкой и тахикардией, а на лице и ногах ее росли некрасивые черные волосы. Аля хорошо помнила те годы, когда мать лечилась всеми мыслимыми способами, и в России, и за границей, где служил отец, чтобы родить второго ребенка. Болезнь ее называлась сложно: синдром поликистозных яичников, возникший после родов. В конце пятидесятых эту болезнь лечили гормонами, вызывающими ожирение, оволосение и прочие малоприятные последствия. Алю Ольга Васильевна родила в сорок восьмом году, вскоре после войны, а когда Лозинцевы захотели второго ребенка, выяснилось, что мать больна. Лечение начали в Германии, где в то время работал Николай Михайлович Лозинцев и где гормоны стали применять раньше, чем в СССР, потом продолжили уже дома.

И все это длилось десять лет.

И все эти десять лет маленькая Аля безумно жалела мать. Она тоже хотела, чтобы был еще один ребеночек, но хотела исключительно потому, что об этом мечтали родители, а она их любила и искренне желала, чтобы их мечта исполнилась и они были счастливы. И еще она хотела, чтобы маме не нужно было больше лечиться, потому что все эти бесконечные уколы приносили только одни страдания, мама стала толстой и некрасивой, у нее болели суставы, и она задыхалась от малейшего физического усилия.

Наконец Лозинцевы приняли решение прекратить попытки вылечиться.

Через два года мама стала почти такой же, как была до лечения, красивой, без всяких там дурацких волос на подбородке и верхней губе, без лишнего веса. Ну, может быть, не такой худенькой, как раньше, а чуть-чуть пухленькой, но это ее совсем не портило.

Теперь же, в преклонном возрасте, Ольга Васильевна немного словно бы усохла и вновь обрела юную стройность.

– Вот кассеты, Андрюша для тебя передал, – Аля протянула матери пакет. – «Лев зимой», обе версии.

– Чудесно! Я обожаю Кэтрин Хепберн, просто любопытно поглядеть, что они в наше время смогли сделать с этой историей. Неужели нашлась актриса, которая сыграет эту роль не хуже Кэтрин?

– Не знаю, мамуля, я не видела, но судя по картинке, актрису подобрали внешне похожую.

– Сегодня же посмотрю! Вот провожу тебя и посмотрю оба фильма. Что-то у тебя глаза тревожные, Эленька. Что-то случилось?

Ничего от матери не скроешь! Да Аля, собственно, и не пыталась.

Она же как раз и ехала к Ольге Васильевне с намерением поговорить о том, что ее тревожит.

– Сейчас, мамуля, я только Андрюше звякну, что я доехала, а то он, как всегда, напридумывал себе кошмаров.

– Я сама позвоню, иди вымой руки и садись за стол.

Ну конечно, мама собирается в одиннадцать вечера кормить ее ужином. Хотя ничего странного и страшного в этом не было, Элеонора о фигуре не беспокоилась, наоборот, любила вкусно покушать и позволяла себе абсолютно все без ограничений: ни на весе, ни на самочувствии это никак не сказывалось. Если судьба ее чем-то и обделила, то уж на природу Аля пожаловаться ну никак не могла.

– Ты знаешь, мам, о чем я подумала…

– О чем?

Нет, не так просто завести этот разговор, как ей представлялось.

Аля почему-то была уверена, что приедет к матери и прямо с ходу все ей объяснит, а вот теперь оказалось, что и слов нужных не подобрать.

– Вы с папой всегда внушали нам, что жить надо по английской пословице, то есть так, чтобы не страшно было подарить своего попугая самой большой сплетнице города. Я понимаю, папа служил в разведке, и для него очень важно было, чтобы никто и ничем не мог вас шантажировать. Вы сами так жили и нас с Андрюшкой такими вырастили. А теперь вдруг я задумалась…

– Над чем, Эленька?

Да что ж такое, вот как до самого главного доходит, так словно язык немеет, не поворачивается, не может вслух произнести то, что с некоторых пор живет тихими мыслями в голове.