– Скажу – да. Ты угадал.
– Хочешь, еще кое-что угадаю?
– Валяй.
– Ты меня позвал, чтобы я тебе рассказал что-нибудь о твоей жизни за эти два года. Верно?
– Да ты что, Борька! – возмутился я, ощутив в душе неприятный укол. Он всегда меня насквозь видел, этот друг детства. – Я просто соскучился по тебе. Повидаться захотелось.
– Не свисти, Дюхон, а то я тебя не знаю. Но тут я тебе, к сожалению, ничем помочь не смогу.
– Мы что, и по телефону не общались? – недоумевал я. – Разве я не поздравлял тебя с днем рождения, с Новым годом? А ты – меня.
– Да нет, отчего же, – Борька улыбнулся, – мы перезванивались. Как обычно, трепались минут по пять-десять. Но никакими проблемами ты со мной не делился. Не знаю, может, тебе неудобно было разговаривать, может, Лина или Женька рядом сидели. Ты вообще-то и раньше со мной не особо делился, даже когда на кладбище встречались. А правда, странное чувство появляется: только когда попадаешь в беду, понимаешь, есть у тебя друзья или нет. Я сам через это прошел, только чуть раньше. Друг – это ведь не обязательно тот, кто готов помочь по первому зову. Это человек, который тебя знает как облупленного и понимает и которого ты никогда и ни в чем не будешь стесняться. Грустно, правда? Когда я понял, что стесняюсь тебя, я понял, что мы давно перестали быть друзьями. А теперь выясняется, что я ничего о тебе не знаю. Ты, правда, меня не стесняешься, предъявляешь мне свой недуг вместе со всеми проблемами. Но не рассказывал ничего о себе, и мы давно уже общаемся не как друзья, а как случайные знакомые. Дюхон, во что же мы с тобой превратились, а? Куда мы дели нашу дружбу?
В его голосе зазвучала такая неподдельная тоска, что мне стало не по себе. Он прав, прав в каждом своем слове.
– Наверное, на денежный бизнес променяли, – я попробовал перевести разговор на более легкую ноту. – На самом деле мы с тобой просто вступили в тот возраст, когда начинаем думать не столько о карьере и деньгах, сколько о душе. Вот и приходится все переоценивать. Жаль, что я ничего тебе не говорил о своих делах. Похоже, я совсем запутался.
– Да ну? – Борька вскинул брови и с интересом глянул на меня. – Никогда не поверю. Ты, Дюхон, всю жизнь был таким тихим и правильным, что невозможно представить тебя запутавшимся. Ты же ходячий образец бесконфликтности. Ну-ка рассказывай, что стряслось.
Внезапно я так разволновался, словно экзамен сдавал. Руки затряслись, и мне показалось, что я даже с голосом своим не справлюсь. Да что это со мной? Будь на месте Борьки другой человек, я прибегнул бы к испытанному средству, представив собеседника в образе животного, птички или цветочка, это всегда мне помогало. Но Борьку я не умел видеть никем, кроме Борьки. Точно так же, как не видел других образов для мамы. Не было их у меня и для отца, и для сестры Веры, когда они еще были живы. Почему – не знаю. Может, оттого, что я знал этих людей с детства. Может, оттого, что относился к ним хотя и критично, но нежно и очень любил.
Рассказ мой получился, наверное, не очень связным, я так и не смог преодолеть непонятно откуда взявшееся волнение. Но Борька уловил суть проблемы.
– Могу предложить тебе версию, – тут же откликнулся он, едва я закончил свое путаное повествование. – Ты что-то узнал о Светкином музыканте, что-то плохое, и решил денег ему не давать. Но не хотел огорчать девочку, поэтому тянул с объяснениями. Скорее всего, ты встречался с этим типом, как его, Гарик? Да, так вот, ты встречался с Гариком, сказал ему, что денег не дашь, но пообещал, что дочери ничего плохого о ее музыканте говорить не будешь, и взял с него слово, что он сам от нее отстанет. Он тебе такое слово, вероятно, дал. Но от девочки не отстал, продолжает морочить ей голову, а она искренне не понимает, что происходит и почему ты не даешь денег. Тебя это сильно тревожило, наверное, этот Гарик связан с какими-нибудь бандюками, и ты постоянно боялся, что он втянет Светку в криминал. Ты переживал, дергался, и вот в этом-то состоянии ты и попался Ольге Андреевне. Голова у тебя была занята исключительно Светкиной проблемой, ты вовремя не сосредоточился, дал слабину, и она тебя подловила, вытянула обещание написать книгу о Верочке. Как версия, годится?
– Слушай, – ошеломленно протянул я, – мне такое и в голову не пришло. Ну ты умен! А выстрел? Думаешь, мне почудилось?
– Всякое может быть, – Борис пожал плечами. – Могло и почудиться. А могло быть и на самом деле. Ты ведь сказал Светке, что денег не дашь, пока память не восстановится и ты не поймешь, в каком состоянии твои финансовые дела. Она передала это Гарику, а тот разозлился и хочет тебя наказать. Или запугать. Чем не объяснение?
Хорошенькое дело! Получается, в меня стрелял любовник родной дочери? И если я попытаюсь доказать, что это именно он, то его посадят и я своими руками сделаю собственного ребенка несчастным. И она потом много лет мне этого не простит. Точно так же, как не простят меня и его дружки-бандюки, которые с легкостью необычайной в три минуты превратят меня в бездыханное тело. Перспективка, однако…
– Нет, Борька, – я решительно поднялся с кресла, движимый желанием опрокинуть в себя рюмку коньяку, но вовремя спохватился, вспомнив, что мне этого категорически нельзя. Пришлось заменить коньяк стаканом минералки. – Это не годится. Придумай что-нибудь другое.
– Почему же не годится? – в Борькином голосе в равных пропорциях смешались насмешка и удивление. – По-моему, все очень логично. Просто тебе это не нравится, поэтому ты не хочешь об этом слышать. Я могу придумать и другую версию. Но не раньше, чем будет проверена и опровергнута эта. Надо быть последовательным, Дюхон, а не прятать голову в песок.
В висках застучало, лоб, а потом и затылок начнут через несколько минут наливаться раскаленным чугуном. Видно, мне и в самом деле нельзя нервничать, чуть испугался, слегка психанул – и вот, пожалуйста. Борькино объяснение событий мне не нравилось, но сам-то я вообще ничего толкового придумать не мог. Правильно говорят, что любая фантазия основывается на жизненном опыте. Борис посидел несколько месяцев с уголовниками – и результат налицо. Мне бы никогда в жизни такого не придумать. А кстати…
– А кстати, как я мог узнать что-то плохое о Гарике? – спросил я тоном экзаменатора. – Откуда бы мне это узнать?
– У тебя есть знакомые в милиции. Ты мог попросить их навести справки о типе, который крутится вокруг твоей дочери.
– А с чего бы это мне наводить о нем справки в милиции? Я ни о ком никогда справок не наводил, нет у меня такой привычки, – тут же отпарировал я.
– Ты мог его в чем-то заподозрить. Ты же сам говорил, что встречался с ним, слушал его музыку. Тебе могло что-то не понравиться. Или ты что-то заметил нехорошее. Или вообще совершенно случайно узнал, такое бывает сплошь и рядом. Слушай, Дюхон, кончай проверять меня на вшивость. Принимай решение: или ты хочешь знать правду, тогда я постараюсь тебе помочь, или не хочешь, тогда ложись под одеяло и майся своими туманными подозрениями в одиночку.
Я помолчал, прислушиваясь к собственной голове. Не к мыслям, а именно к голове как сосуду, содержащему то засыпающую, то активно живущую боль. Боль просыпалась, но медленно, словно колебалась, то ли открывать глаза и вставать, то ли поспать до следующего раза, когда еще что-нибудь с размаху саданет по нервам.
– Ты что, в самом деле готов мне помочь?
– Ну а почему нет? Да ты в моей помощи и не нуждаешься особо, свяжись сам со своими милицейскими знакомыми, попроси их узнать.
– Не могу, – признался я. – Я же не помню ничего. А вдруг за эти два года я с кем-то из них испортил отношения? Я этого не помню. И как я буду выглядеть, если позвоню этому человеку и на голубом глазу стану просить о помощи? Идиотская же ситуация, согласись.
– Дюха, ну не валяй ты дурака! – Борис даже, кажется, рассердился. – Ну с кем ты вообще можешь испортить отношения? Ты же сладкий, как карамелька. Ни с кем не ссоришься, ни с кем не конфликтуешь, всех по шерстке гладишь.
