«Совсем не больно… – успел удивиться Ефим. – Сейчас…»

– Опять что-то приснилось? – вопросительно произнёс Путило. – Здоров ты спать.

– Недосып, – севшим голосом выговорил Ефим. – Сессия. Экзамены сдавал.

– Какие же экзамены в сентябре? – недоверчиво поинтересовался Путило. – Сессия вроде весной бывает и зимой.

– Так получилось, – уклончиво ответил Круглов.

– Ага, – согласился Путило. – А что сдавал?

– Помологию. Профессор Рытов – зверь. Душу вынимает.

– Ага, – повторил Путило, не отрывая взгляда от дороги.

«Нива», натужно завывая, ползла в гору. Деревня уже осталась позади, дорога оврагом вгрызалась в холм или, может быть, изначально была проложена по впадине. Время от времени по сторонам над обрывами являлись невысокие деревья, корячившие пустые ветви в провисшее небо.

– Яблони, – сказал Путило, мотнув головой. – Раньше тут сплошняком сады росли, торговля шла крупная, на ярмарке плодоводства в девятьсот одиннадцатом году отдельный павильон был – «Псковские яблоки», в Берлине – фирменный магазин, не помню чей. Потом, конечно, всё хизнуло, повалилось, при Хрущёве яблони порубили – ничего не осталось.

– Как это ничего? Откуда тогда склады?

– Ну, кое-что, конечно, осталось. В основном – по заброшенным деревням, где рубить было некому. Работаем помаленьку, но фирменного магазина на Seestrasse мне ещё долго не открыть.

– Ого! Ты глянь, Сергей Лукич! – перебил Круглов.

Влево от дороги, где холм приминался пологой ложбинкой, неприкрыто распласталось серое военное сооружение. На десяток метров в окружности земля была заменена замшелым от старости цементом. Его грубая фактура, выветренная и потемнелая, казалась камнем, искони росшим тут, забытым рассеянным ледником в далёкий мамонтовый период. Но сквозь эту твердь, в свою очередь, пробивалось иное творение чужеплеменных рук: стальной колпак неведомой толщины, столь мощный, что даже ржавчина не осмеливалась пятнать его. Раскосая прорезь амбразуры сторожила танкоопасное направление, неприязненно глядя на гражданский экипаж, вздумавший прошмыгнуть мимо.

– Это и есть укрепрайон? – с тихим восторгом спросил Ефим.

– Он самый.

– А где вход?

– Нам к нему ещё пилить и пилить. Он на той стороне холма, за бугром.

– Не слабо сказано, – оценил фразу Ефим.

Легковушка перевалила водораздел и юзом сползла вниз, где в сторону от дороги отходила ещё одна раздолбанная колея. С виду она была точь-в-точь как та, по которой они только что плыли, но, видимо, качество этой хляби было иным, потому что Путило вывел машину на обочину и заглушил мотор.

– Дальше – ножками, – произнёс он, распахивая дверцу. – Дальше только трактор пройдёт.

Вход в бункер открылся неожиданно: путники обогнули отрог холма и увидели, что часть склона словно срезана долой и на этом месте темнеет заложенная кирпичом арка. Когда-то, должно быть, она была замаскирована и страшна гордой неприступностью, но сейчас, выставив напоказ обшарпанное уродство, сооружение походило на брошенный за ненадобностью туннель, а никак не на крепость минувшей войны. Расколотые остатки бетонных тюфяков, некогда прикрывавших горжевую часть, теперь были свалены вниз и густо зеленели лишайником.

– Ну как? – спросил Путило, опуская тяжёлый рюкзак на треснувшую плиту.

– Впечатляет, – согласился Круглов. – А что, тут никого нет?

– Да уж, – с неожиданной злобой произнёс Путило. – Был тут у меня один – сторож. И смотал. Объект бросил, даже вот смены не дождался. Хрена он у меня получит солёного, а не зарплату. Почему, думаешь, тебя сюда так спешно везти пришлось? Тут яблок лежит немерено и оборудование завезено. А охраны – никакой. Всё для добрых людей. Во, гляди!

Путило подошёл к двустворчатой железной двери, украшавшей центр кирпичной кладки, пошарил под порогом и вытащил ключ. Тяжёлый амбарный замок со скрипом распался, открывая проход.

– Это тоже немецкое? – с сомнением спросил Круглов, кивнув на сварную дверь.

– Не, это потом. Тут всё было замуровано году в пятидесятом, чтобы не шастали кто ни попадя. Мы только проход пробили и дверь навесили. Ну и, конечно, вычистили оттуда гору дерьма.

Ворота завизжали на петлях и открыли вторую дверь из плотных деревянных плах.

– Это уже для тепла, – пояснил Путило, снимая крошечный контрольный замочек.

Жёлтые лампы под потолком осветили уходящую в глубь горы штольню. Она была широка, больше трёх метров в свету, как говорят строители, и до половины заставлена заколоченными ящиками. Сделанные по трафарету надписи навевали мысли о чём-то техническом.

– Оборудование, – предупредил вопрос Путило. – Консервный цех, мармеладное производство… и всё стоит без дела, распутица строить не позволяет. А яблоки – в рокадной галерее и казематах. Там глубина метров двенадцать, температура всегда комфортная, ни мороз там не страшен, ни жара.

– А боевая линия? – щегольнул знаниями Ефим.

– Это далеко. К тому же там постройки котлованного типа, они для фруктохранилища хуже приспособлены, – видно было, что Сергей Лукич отлично изучил своё хозяйство и разговор поддержать может. – Там до сих пор пусто, только один из орудийных дотов оборудовали тебе под жильё.

– А почему не наблюдательный пункт? Он сторожу больше подходит.

– Да, конечно. Ты как-нибудь туда сходи, полюбопытствуй. А понравится, так и переезжай.

– Разрушен? – догадался Круглов.

– Не, что ты. Просто там потолки семьдесят сантиметров высотой. Очень удобно.

Они спустились вниз, засветив следующую цепочку сиротливо болтающихся лампочек. Проходы здесь были не так широки, но всё равно почудилось, будто стены раздвинулись и вольный простор дохнул в лицо.

Пахло яблоками. Сладостный винно-пряный аромат в недвижном воздухе, казалось, стоял стеной, тонкие оттенки запаха слились, дух был так силён, что уже не имел отношения к чему-то съедобному – пахло как на кинофабрике: эссенциями и растворителями. Флюиды пропитывали старый бетон, возвращая ему призрак жизни, душистая сытость висела в воздухе, дыхание участилось, кровь прилила к щекам, жар охватил пальцы рук.

– Ишь, как сладко, – пробормотал Путило. – Вентиляцию надо включить, а то как бы не заткнулись.

Он повернул рубильник. Где-то наверху заворчал вентилятор.

Яблоки были повсюду. Поддоны с розовкой наполняли галерею, ящики боровинки расписной в четыре ряда громоздились в тесных казематах, тускло зеленели грубой кожей рамбуры, желтела титовка, собранная в разорённых остатках некогда образцовой мызы господина Парамонова. Крошечные китайки, бруснички, сливки наполняли плетёные короба, очаровательная гвоздичная хорошавка алела в решётчатых барабанах. Болгарские щепные ящички, привычные к безвкусному джонатану, не могли вместить ребристые плоды снежного кальвиля – светло-жёлтые, лишь слегка затуманенные неярким румянцем, который, впрочем, берёт своё в глубине, так что на срезе яблоко заманчиво розовеет, исходя приятной кислотой. Стаканчатые гремушки королевского флейнера, бархатный анис, осенняя белая путивка, зимний золотой пармен, облитый багряными полосами черногуз… Артиллерийские погреба заполняла антоновка: жёлто-зелёная полуторафунтовка; каменичка – кислая, но стойкая в лёжке и бесподобная пользой хворым и слабым; румяный сорт, носящий нелепое прозвание «серая антоновка». Но всего больше собралось в подземелье короля и чемпиона окрестных садов – бесподобного, великолепнейшего штрифеля. Крупные четырёхдюймовые яблоки, с нежной кожицей, которую не смеет тронуть ни парша, ни загар; словно облитые растушёванным румянцем, с эффектно кинутыми пестринками более густого оттенка, и всё это радостное великолепие не режет глаз, а словно светится изнутри притягательным матовым светом. Нет чудесней яблока, и просто диву даёшься, как скучно называют его в деревнях: «обрез», «старостино», «осеннее полосатое». Нет, пусть уж будет дразнящее слово «штрифель», в котором слышится шорох осенней листвы и ожидание праздника.

Ефим взял одно яблоко, повертел в пальцах, понюхал. Даже в перенасыщенной ароматами атмосфере от яблока тонко и сладостно пахло. Пахло хорошим вином и жизнью.