Подудев таким образом еще некоторое время, девица отняла от губ трубу и развернула свиток. Разумеется, она не читала, а лишь повторяла заученное на память, стараясь говорить громким, суровым голосом.

«Как есть вы, Маркабрюн, рыцарь бесславный и стихоплет скверный, ненавистник добрых дам и веселых девиц, противник любви и забав, своим угрюмством оскорбляющий нас, а своими песнями наводящий на нас уныние, то мы и посылаем вам этот вызов на честный бой, где оружием да послужит меткое слово, глашатаем да станет тема «Любовь Торжествующая», а победителем да содеется сильнейший. Если же вы уклонитесь и не явитесь завтра в сад для нашего поединка, да сочтут вас повсеместно трусом, ничтожеством, бездарным рифмачом и поносителем женщин, недостойным любви ни одной из них!»

Прокричав все это до конца, девица перевела дух, еще немного подудела и торжественным шагом удалилась.

Маркабрюн сидел за столом пьяный, щурил глаза и усмехался, а кругом хохотали и хлопали его и друг друга по плечам, предлагали осушить еще кубок-другой, подбадривали и подзуживали трубадура, впавшего в немилость у женщин. Сеньор Гуго заранее был в восторге от предстоящего и шумно благодарил небеса, ниспославшие Маркабрюну столь удачную мысль приехать в Лузиньян.

Место для поединка выбрали в саду, дабы и земля, и небо, и деревья сделались свидетелями маркабрюнова позора и поражения. Само ристалище оградили лентами, перевив их цветами. Вокруг расставили скамьи. Судьею поединка назначили супругу виконта Марсельского – весьма сведущую в делах такого рода.

Вчерашняя девица уже дудела в свою трубу, оглашая сад немелодичными взвизгами, хрипом и скрежетом. Сеньоры и дамы рассаживались на скамьях, виконтесса заняла центральное место, отмеченное шелковой подушкой, и взяла в руки заранее приготовленный судейский посох, увитый цветочной гирляндой и увенчанный неспелой тыквой.

Наконец явилась дама Элиссана де Лузиньян, высокая, пышная, с пылким румянцем и яркими глазами. Сказать по правде, была она очень хороша собой, полна жизни и тепла и уже подарила своему мужу и господину двух горластых сыновей.

Вслед за нею вышел на ристалище и Маркабрюн, и тотчас все, даже недоброжелатели его, принялись смеяться, ибо свои длинные волосы он довольно неискусно заплел в женскую косу. Однако сам он сохранял строгий вид и представлял дело так, словно ничего необычного здесь и не было.

Стукнув посохом о землю, виконтесса Марсельская возгласила:

– Начинается честный поединок между дамой Элиссаной, желающей защищать любовь и всех женщин, и этим вот трубадуром по прозванию Маркабрюн, ненавистником Веселого Вежества!

– Ахрр… вззз-з… и-и-и!!! – продудела девица-герольд.

– Но поначалу, – продолжала судья, – пусть он, Маркабрюн, ответит перед всем собранием: отчего он убрал волосы в столь неподобающую прическу?

Маркабрюн невозмутимо поклонился собранию, затем отвесил нижайший поклон отдельно виконтессе:

– Ничего неподобающего нет в моей прическе, милостивая госпожа моя. Ведь мне предстоит вести диспут с женщиной, следовательно, и мыслить во время этого диспута я должен по-женски, а не по-мужски, дабы сражаться нам с нею равным оружием. Лучший же способ превратить мужскую голову в женскую – это заплести косу, что и было мною, как вы можете видеть, проделано.

В рядах зрителей раздался смех, однако виконтесса сурово нахмурилась.

– Не хотите ли вы сказать, что мужской ум сильнее женского и что превращая свою голову в женскую вы стараетесь как бы лишить себя части своего ума?

– Отнюдь! – вскричал Маркабрюн и подергал себя за косу. – Говоря о том, что я желаю уравнять наше оружие, я говорил лишь о различиях в способе думать и увязывать понятия, свойственных мужчинам и женщинам, но никак не о количестве или силе присущего им ума. Никто не назовет равным поединок, при котором один противник вооружен копьем, а другой – мечом. И хотя каждое оружие имеет свои преимущества и недостатки, честный бой ведется только на мечах, либо только на копьях, либо сперва на копьях, потом на мечах.

Сочтя это объяснение приемлемым, виконтесса кивнула и дала знак к началу поединка.

Дама Элиссана вышла вперед и начала:

– Я назову вас виновным, Маркабрюн, согрешившим против великой весенней силы Любви, ибо вы, не задумываясь, отвергли любовь весьма юной и достойной девушки и тем самым нанесли оскорбление всем женщинам.

Маркабрюн смиренно сложил руки, подражая той позе, в какой девушка-служанка обыкновенно стоит перед госпожой, и сделал это так похоже, что зрители опять взвыли от смеха. Чуть приклонив голову, трубадур отвечал:

– Ежели некая девица не показалась мне такой уж юной, прекрасной и достойной, но, напротив, увиделась мне как пустоголовая и развратная, то отсюда еще не следует оскорбления всем женщинам вообще.

– Но разве Любовь не возвышает любую, даже и не вполне благородную натуру? Разве не преисполняет она высшими достоинствами всякого влюбленного?

– Истинно так, моя дама, однако позвольте задать вам встречный вопрос: о какой любви вы говорите все это время? О подлинной, о возвышенной любви, являющейся подобием и отблеском Божественной Любви, – той, что побудила Господа отдать за нас жизнь? Или о нищенке, что вырядилась в краденые одежды, но не вымыла ни шеи, ни рук, ни ног своих и не озаботилась вывести насекомых из своих грязных волос?

– Моя служанка – не нищенка! – побледнела от гнева дама Элиссана. – И у нее нет насекомых в волосах…

– Я говорю не о служанке, госпожа моя, я говорю о любви – любви ложной, фальшивой, падшей, – о любви, которая только притворяется любовью, – возразил Маркабрюн.

Виконтесса дважды ударила посохом в знак того, что желает задать вопрос. Дискутирующие тотчас замолчали и повернулись к судье.

– Я хочу, чтобы Маркабрюн объяснил нам, каким это образом, взяв на себя роль судии, он берется определить: где истинная любовь, а где ложная?

Маркабрюн немного помолчал, кокетливо теребя косу, а затем протянул:

– Вы меня, право, смуща-аете…

И потупился.

Новый взрыв хохота встретил эту выходку. Дама Элиссана прикусила губу.

Судья прикрикнула на Маркабрюна:

– Я велела вам отвечать!

– Хорошо, – сказал Маркабрюн со вздохом. – Любовь истинная всегда зарождается в душе и тянется к душе подруги или друга. Ложная любовь всегда обитает только в теле и при зарождении не одна душа влечется к другой, но один детородный орган – к другому.

– А вы считаете, что взаимное влечение вышесказанных органов – нечто недопустимое и противное человеческому и божественному установлению? – смело спросила дама Элиссана.

Гуго Лузиньян одобрительно захохотал, подбадривая супругу.

– Отчего же, – согласился и Маркабрюн, – вполне достойное дело… Однако оно должно быть не началом, но венцом любви. Я назову падшей любовью такую, которая стремится сразу к этому венцу – воровским путем, минуя душу.

– Однако душа не есть орган любви, – еще более смело возразила дама Элиссана, – и дети не родятся от одной только взаимной душевной склонности. Скажу вам более – ежели вам это до сих пор не известно – и поцелуев для деторождения тоже мало. А между тем дети – истинная цель любви, заповеданная человекам от Самого Господа!

– Да полноте! – развязно сказал Маркабрюн. – Неужто вам самой, госпожа моя, не были бы противны объятия человека, к которому вы не испытываете ни малейшей душевной склонности?

– Благодарение Богу, это не так! – горячо сказала дама Элиссана. – Ибо я люблю своего мужа и нахожу в его объятиях величайшее наслаждение!

Маркабрюн поклонился ей, махнув косой, и произнес:

– Предположим, однако, госпожа моя, что некто, никак не затронувший вашу душу, вдруг начнет добиваться ваших объятий. Будет ли он вам столь уж желанен?

– Никак не возьму в толк, о чем вы говорите, Маркабрюн. Для душевных склонностей существуют особые, духовные наслаждения: музыка, цветы, месса. Объятия же предназначены исключительно для наслаждений плоти.