– И вы, любезная маркиза, все в подробностях описали лже-Дивновиду? – вопросил я.
– Точно так.
Миловзор молвил:
– Мне теперь совершенно ясно, что Феанира направила стопы свои в шато ***. Там под видом маркизы отыщет она приют и любое время может скрываться от властей. Поспешим же туда и обличим преступницу!
– Что же вы будете делать с нею?
– Схватим без лишних слов и препроводим в столицу, где оная понесет заслуженную кару, сообразно своей вины.
– Но если она отопрется? Как вы вернете ей природный ея вид, когда она чародейка?
На то Миловзор рек с суровостью:
– Ничего, в столице найдутся мастера до этих дел. Феанира уж успела отведать их умения, угостится и еще раз.
– Тогда я совершенно спокойна, – с этим де Мюзет указала на среднюю из трех дорог. – Нам, друзья, ехать теперь прямо.
И поехали мы все прямо. По пути почувствовал я знакомую ломоту в костях и нарочитое кружение главы, сопряженное с залеганием ушей. Посему я спросил у колдуна, возседавшего на крыше:
– Нет ли на небе дожжевых облаков?
– Отнюдь нет, – отвещал он.
– Дожжь все-же будет, – рек я.
– С чего-бы? Я совершенно не вижу никаких признаков к тому, – продолжал возражать аль-Масуил. – А у меня имеется нарочитый опыт! Несколько лет кряду служил я в казенной палате погоды и исправно прорицал, быть дожжю или нет.
Услышав сие, Миловзор помрачнел и тотчас велел кучеру искать укрытия. Разумная мера! Набрели мы скоро на превеликий анбар, стоявший в запустении. В анбаре мышей было преизрядно, из чего видно, что хранили прежде в оном зерно. Аль-Масуил над нами посмеивался, но только лишь мы укрылись, как налетела буря, сверкнула молнья и тяжкий гром сотряс окрестности. Ливень хлынул тут-же, да такой, что иные капли были величиной с лошадиную главу. Анбар создавал лишь видимость защиты, ибо крыша его во многих местах оказалась худа. Но все же куда приятнее было находиться под оной, нежели под открытым небом.
Маркиза де Мюзет нашла обстановку романтической и продолжила свою осаду в отношении меня. От скуки я сделал вид, что поддался – правда, едва-едва. Наружности маркиза самой щастливой – соразмерность всех частей тела, приятная полнота форм и особливо – волнительная родинка на подбородке. (Наверняка знаю, что родинка, а не мушка, ибо перед сном маркиза ее не отлепляла).
– А признайтесь, кавалер, испытали-ль вы волнение, узрев меня в лесу в натуральном моем виде? – выпытывала она.
Я отвещал:
– Безспорно, некоторое волнение испытал, зря ваших прелестей.
Про себя же думал, что волнение, скорее, было вызвано испугом и неожиданностью. Маркиза глянула на меня с некоей оторопью, словно бы что-то почуяла, но все свела к анекдоту из своей жизни. Некогда заказала она у знаменитого Бенутто свой портрет, при этом позировала нарочито нагою. Сей портрет повесила у себя в доме не без цели. Когда случается назойливый ухажер из числа неинтересных и добивается, по правилам любовной науки, только глянуть на предмет страсти без покрова, маркиза ведет оного в комнату, где портрет. Отказать совсем – значит, прослыть холодною и презреть некое правило этикета. Однакож приходится нещастливцу удовлетворяться зрелищем картины.
Сей анекдот даже расположил меня к маркизе, ибо указал на живой ум ея. То есть, ежели-б я вдруг решился на одно-два свидания, скушно-б мне не было. А сие в наше время – диковина.
Ближе к вечеру дожжь утих, и мы продолжили наше странствие. В дороге не мог не любоваться изрядными видами, каковые сменяли друг друга за окошком нашего экипажа. Бывают пейзажи унылыя, как-бы напоенныя тоской – взгляду не на чем остановиться. А иныя ландшафты – напротив, радуют око своей светлотой, гармонической соразмерностию почти музыкальной, а тако-же изобильной негой и прихотливостью. Так в точности и было в сих местах. Даже мне, совершенно городскому жителю, на душе зделалось покойно. До того я размяк, что позволил маркизе положить ручку (прехорошенькую) мне на колени и шевелить пальцами.
Точной дороги маркиза не знала, да и мы были в затруднении определить, долго-ли еще ехать. Но мы не унывали.
Узрев, что я делаю в дороге записки, г-же де Мюзет явила к ним приличный интерес. Когда же я попенял ей на недоразумения, связанные со здешнею почтой, поведала она о том, како тут переписываются. Вообрази – многия из помещиков держат у себя почтовых бабочек, зело крупных. Оные обучены отыскивать адресата и передавать ему записки. Для срочных депеш используют особливых стрекоз, весьма проворных. Однако-ж, по моему разумению, есть тут три каверзы. Первая – зимой все насекомыя спят и служить письмоношами отнюдь не могут. Вторая кроется в слабосильности почталионов. Лишь коротенькия цыдульки допустимы для них. Дабы донести до тебя мое письмо, потребовалось бы шесть тыщ семьсот сорок две бабочки или же четыре тыщи двести три стрекозы (я подсчитал!).
А третья каверза заключена в бренности жизни как таковой. Ежели людей-почталионов часто грабят и убивают ради ценных посылок, то почтарь-мотылек попросту рискует быть съеден всяким воробьем. Гораздо удобнее иной способ, о котором тако-же маркиза поведала. Для своих сношений здешния тайныя любовники используют особливый вид червячка с рожками, что водится в садах и парках. Таковой червячок, будучи разсечен надвое, отнюдь не умирает, а даже напротив – из каждой его половинки вырастает довольно скоро по цельному червячку. Будучи разлучены на изрядное расстояние, как и влюбленные владельцы их, червячки, однако-ж, сохраняют промеж собой незримую связь. В нарочитое время один из любовников берет своего червячка и гораздо щекочет его перушком. Делать сие надобно очень искусно, что-бы червячок извивался особым образом и принимал вид какой-либо буквы. В то-же время, за много верст, единоплотный брат щекотаемаго тако-же принимается вертеться и, понуждаемый зудом, представляет собою в точности те самые буквы, что и первый. Из оных букв адресат складывает слова, а то и целыя фразы – как правило, всякий нежный вздор. Важно, что-бы оба корреспондента знали грамматику. Впрочем, у влюбленных доподлинно есть и нарочитая грамматика и особливый, сердечный синтаксис. Знаками-же разделительными можно манкировать. Влюбленному милее знаки СОЕДИНИТЕЛЬНЫЕ.
Во время ночлега маркиза уже совершенно явно высказалась мне о характере своих намерений. Дабы впредь избежать подобнаго, пришлось мне сочинить целую басню о своей безответной любви – де, она причина моей холодности. Маркиза внимала и вздыхала в приличные к тому моменты, но все же мне не поверила ничуть. Я по глазам ея понял.
– Знамо, сердцу приказать не можно, – рекла она, потупив очи. – Но кто ж говорит о любви? Я вас нимало сердцем не люблю, но все-же вы мне приятны необычайно. К тому-же теперь вы одиноки, как и я. Отчего-же нам сообща не утолить друг дружку? Почитайте это за приятельскую услугу, не более, и вкусите всех наслаждений, каковые я предоставить горазда.
Словом, маркиза явила изрядную настойчивость, а я утомился ей возражать и решил уступить, только что-бы не нанести обиды своим небрежением. Вознамерились мы с маркизою уединиться и ради тех причин отошли в сторону от лагеря (все к тому времени уже почивали). Луна освещала чащу древес, громкогласно распевали лягушки, объятые тем-же пылом, что и маркиза. Было светло, почти как днем – что в сих краях не штука ранним летом. Я выказал некоторое смущение этими обстоятельствами.
– Тем лутше, – рекла на то маркиза со смехом. – Вы моих прелестей узрите, а я – ваших.
С этим принялась она меня разоблачать, лобзая при сем страстно и крепко тиская мои боки. На ласки сии я отвещал, как умел, однако-ж не преуспел в срывании одежд с пылкой де Мюзет. Наконец каверзная шнуровка на груди ея начала поддаваться, но – ах!.. Едва в призрачном лунном свете показалась, подобная лилее, одна лишь грудь ветреной красавицы – захрустели невдалеке сучья под чьей-то ногою.
Наскоро мы прикрылись одеждою и прижались к стволу дерева, дабы нас не обнаружили. А тем временем мимо нас прошествовал, шаркая туфлями и бормоча, колдун аль-Масуил. Оный брел как сущая сомнамбула и держал пред собою огарок свещи. В последнем решительно не наблюдалось надобности, к тому-же оный и запален-то не был.
