Вот кого-нибудь из таких головорезов разыскивал сейчас эн Бертран де Борн, ибо затаил на их счет некую думку.

Об этих людях и расспрашивал эн Бертран эн Гильаберта; тот же, и сам в свое время немало сил потративший на то, чтобы согнать со своих земель неуемных брабантцев, недоумевал: зачем всякую сволочь привечать у себя во владениях?

Эн Бертран отвечал уклончиво: мол, есть на то важные причины.

Эн Гильаберт напомнил эн Бертрану, что королями английским и французским, а также Святейшим Папой Римским не раз уже принимались законы, грозящие страшной карой всем тем, кто терпит у себя всю эту наемную мерзость.

Эн Бертран заметил на это эн Гильаберту, что сам был на стороне виконта Адемара Лиможского, когда тот выкурил из замка Бофор шайку Вильгельма де Камбрэ, бывшего священника и отменного негодяя, что несколько лет наводил ужас своими грабежами на всю округу. Однако это вовсе не отменяет нынешнего желания эн Бертрана непременно свести знакомство с кем-нибудь вроде покойного Вильгельма де Камбрэ.

– Делом их занять хочу, – пояснил эн Бертран.

– Безрассудно это, – сказал эн Гильаберт.

Эн Бертран только рукой махнул:

– Закон позволяет им оставаться на землях того сеньора, который взял их на долгую службу.

– Да вы никак войну затеваете? – осторожно осведомился эн Гильаберт.

Бертран де Борн в ответ только улыбнулся.

– Маленькую войну, – проговорил он. – Совсем маленькую и недолгую.

Тут вспомнил эн Гильаберт все то, что говорилось о Бертране де Борне и его брате Константине. Нехорошим предчувствием сжалось его сердце, ибо был эн Гильаберт человеком весьма благородным и не одобрял подобной вражды.

– Мыслимое ли дело, – спросил эн Гильаберт де Вильнев, – затевать войну против родного брата?

– Немыслимое, – охотно согласился эн Бертран. – Да только какой он мне брат после всего, что случилось?

– Я немало наслышан о вашей доблести, эн Бертран, – так отвечал на это эн Гильаберт де Вильнев. – Однако и о брате вашем, эн Константине, слышал всегда, что он отменно вежлив и рыцарь весьма доблестный.

– По чужим курятникам шарить он доблестный, – фыркнул эн Бертран и еще вина себе налил.

Эн Гильаберт глядел на эн Бертрана, словно не мог решить, шутит тот или говорит серьезно. На всякий случай переспросил:

– Неужто вы решились начать эту войну?

– Разумеется, – заявил эн Бертран. – Так что, эн Гильаберт, не слыхали ли вы о том, чтобы поблизости бродили без толку какие-нибудь наваррцы или арагонцы?

Допил вино и зычно рыгнул.

И вот тут этот самый Фалькон из Марсальи впервые поднял на него взор. Медленно вспорхнули длинные ресницы с бледных, почти прозрачных щек, и ясные глаза устремились на Бертрана де Борна. Будто луч света пробежал по лицу Бертрана.

Фалькон что-то сказал, но Бертран не расслышал и потому, чтобы скрыть смущение от возникшей неловкости, брякнул:

– Слыхал я как-то от домны Аэлис, когда гостил в Пюи на празднике, что вы, эн Фалькон, – ханжа и святоша и что в вашем присутствии мухи со скуки дохнут…

Фалькон еле заметно улыбнулся.

– Я видел из окна вашего сына, эн Бертран. Кажется, его зовут Итье?

– И чем был занят мой сын? – поинтересовался эн Бертран.

– О, – сказал Фалькон. – Он дрался.

Бертран поднял бровь и, налив в чистый кубок вина, протянул Фалькону.

Эн Раоль де Маллеон, который прислушивался к их разговору, засмеялся.

– С Савариком?

– Да.

– И кто побеждал?

– Итье, – сказал Фалькон.

Эн Бертран посмотрел на эн Раоля и пожал плечами, как бы желая выразить сочувствие, которого на самом деле вовсе не испытывал.

Эн Раоль, повернувшись к слуге, постучал ногтем по кувшину: пустой. Слуга тотчас же поспешил принести еще вина.

И вот, влив в марсельского купчика изрядное количество крови доброй лангедокской лозы, эн Бертран потребовал принести виолу, кликнул жонглера Юка и пригласил Фалькона принять участие в поэтическом состязании. А именно этого эн Раоль и желал всей душой.

Жонглер Юк выбрался оттуда, где угощался попеременно фруктами, вином, мясом и мягким хлебом с запеченными орехами, почему-то вытряхнул из растрепанных волос солому и, подхватив виолу, с ходу завел прекрасную сирвенту, сочиненную эн Бертраном во славу зеленых холмов Лимузена.

И еще пел жонглер Юк о радости войны: о том, как, пробудившись до света, мчится воин по росистой траве, как доносится издали звон оружия и потревоженно звонят по всей округе колокола.

И еще пел он о даме, при воспоминании о которой полнится светом душа.

Эн Бертран слушал и голова у него слегка кружилась, ибо выпил он доброго вина изрядно.

После же Юк с изящным поклоном передал виолу Фалькону де Марсалья, дабы тот ответил на безупречную эту сирвенту какой-нибудь песней собственного сочинения. А прочие благородные господа могли бы послушать и сравнить. Первенство же пусть определит хозяйка, домна Раймонда, как это и заведено при тех дворах, где в чести куртуазность.

Поначалу Фалькон молчал и только струны впустую перебирал; после же запел. Голос у него оказался сильный, высокий, немного резкий – иной раз, чудится, вот-вот сорвется; однако ж ни разу не сорвался, так что эта прерывистость была точно острая приправа к доброму мясному блюду.

Слушали, а за окнами медленно угасал день. Вот уже слуги внесли горящие факелы – почти никто и не заметил, когда солнечный свет погас и в зале сделалось темно.

И спел Фалькон де Марсалья о различных знаках, какие подают прекрасные дамы своим рыцарям, когда хотят без слов сказать им: надейся. Различны те знаки – примятый на дороге цветок, брошенный где надо платок, лоскут драгоценной ленты, привязанный к рукояти меча (и как он там оказался?)

Изящная песня, тонко изображающая переходы от надежды к созерцанию, от созерцания к частичному обладанию. Все заслушались.

Дама для влюбленного – божество, продолжал Фалькон, и потому любой знак ее внимания ценен для поглощенного Амором кавалера больше, чем некогда для Константина небесное видение креста с надписью: «Сим победиши».

Ибо Амор иной раз оборачивается беспощадной войной, где нет, однако, побежденных…

И вдруг Бертран как ахнет кулаком по столу, как закричит страшным голосом:

– Что? Что ты сказал?!.

Виола взвизгнула, будто перепуганная женщина, и затихла. Фалькон в изумлении на Бертрана поглядел. Однако видно было, что со страхом своим он быстро справился и осведомился учтиво:

– Не могли бы вы повторить свой вопрос, эн Бертран? Ибо, увлеченный пением, я не вполне его расслышал.

Бертран, мрачнее полуночи, на Фалькона уставился.

– Я спросил: кому вы сулите победу в вашей песне, эн Фалькон де Марсалья?

– Влюбленному рыцарю, – ответил Фалькон.

– Как его имя?

– У него нет имени в этой песне, – пояснил Фалькон, отдавая виолу жонглеру Юку.

– Вы назвали какое-то имя, – настойчиво повторил Бертран. Он слегка задыхался, словно злоба схватила его за горло крепкими пальцами.

Фалькон еще раз пропел последнюю строфу – о ценности знаков внимания дамы:

– Победу – ДЛЯ КОГО? – в третий раз суровой прозой вопросил Бертран – ни дать ни взять грозовая туча, готовая разразиться молнией и градом.

Фалькон растерялся.

– Для императора Константина Великого, – еще раз объяснил он гневливому шателену из Борна. – Если вы помните, перед решающей битвой ему явилось небесное знамение – большой крест и слова – «Сим победиши»…

Бертран поморгал, тяжело вздохнул и вдруг засмеялся.

– Ох, – выговорил он. – Прошу меня простить. Как же вы осмелились такое при мне выговорить, эн Фалькон де Марсалья: чтобы победа была отдана Констанину!..

Тут Фалькон улыбнулся.

– Вижу теперь, эн Бертран, что для вас во всем мире существует только один Константин – ваш несчастный брат.