Во время приступа болезни Гордона люди (или не-люди, или всего лишь генетические формации, по официальной версии) испытывают видения. Каждый видит что-нибудь свое. Никто не изучал этих видений и никто даже толком не интересовался ими, потому что с не-людьми особенно не церемонились. Какая разница, что чувствует их испорченный мозг в моменты сбоев? Мира всегда видела одно и то же: поезд. Сейчас она оказалась в слабо освещенном тесном вагоне без людей. Узкий проход – и полки с обеих сторон. Простые деревянные полки, на которых, если очень захотеть, можно сидеть или лежать. Никаких удобств, никакого комфорта. За окнами проносится ночь; равномерно вмахивает световой маятник придорожных фонарей; тусклый свет из окон выхватывает из черноты деревья, дороги, столбы; нет лишь людей, животных или домов, в этом мире их нет и никогда не было. Это пустой мир, в котором всегда ночь.

Она нашла себя лежащей на полу вагона. Это был металлический холодный пол, под которым гремели колеса. Все тело болело, как будто его долго били палками.

Вначале казалось, что она не сможет встать. Она лежала, прислушиваясь к грохоту поезда. Сейчас поезд проносился сквозь лес; это было слышно по звуку: звук мягко и плотно отражался от чего-то близкого. Она вначале приподнялась на колени, потом встала, придерживаясь за полку. Так и есть, за окнами пролетают деревья.

Она посмотрела на свои руки – ладони все в глубоких царапинах и порезах. Все выше – сплошной синяк. Она не хотела думать о том, как сейчас выглядит ее лицо.

Мысли уже пришли в порядок и стали слушаться.

Она знала, что любой приступ болезни Гордона может оказаться последним. Как бы ни возились люди там, далеко вверху, как бы ни старались оживить ее обезумевшее тело, у них может и не получиться. Но это был уже четырнадцатый приступ в ее жизни и она знала, что делать. Надо спешить. Спешить – это главное.

За те несколько секунд, пока она стояла, опираясь на столик, все изменилось. С грохотом упало несколько деревянных полок. Истлел матерчатый коврик на стене, облупилась краска, металл покрылся многолетней ржавчиной. Она отняла руку от столика и увидела, что пластик остался светлым лишь в том месте, которого только что касалась ладонь. Время в этом поезде было ускоренно в тысячи раз. Время продолжало ускоряться.

Она разогнула спину и увидела, как отодвинулся пол – сейчас она была высокой и взрослой. Еще минута – и она начнет стареть. Но вагон старел еще быстрее. Однажды, в позапрошлый раз, она чуть задержалась в таком вагоне – и увидела, ка провалился пол, увидела бешено вращающиеся колеса у себя под ногами, потом треснула стена и в вагон ворвался ветер. В тот раз она едва успела сбежать.

Она быстро пошла по проходу. Так и есть. На последней полке стоит восковая кукла. Белая кукла из скользкого воска, кукла с человеческим лицом. На сей раз это лицо школьной уборщицы, которая накричала на Миру вчера. Кукла означает смерть. Завтра Мира узнает, что ненавистную уборщицу то ли хватил удар, то ли она вывалилась из окна, то ли напилась до смерти. Это неважно – важно лишь то, что каждая восковая кукла означала смерть. До сих пор Мира уже тринадцать раз попадала в этот вагон, тринадцать раз она видела восковую куклу со знакомым лицом и тринадцать раз тот человек умирал. Всякий раз это был человек, которого Мира ненавидела. Если она ненавидела сильно, то кукла была большой. В этот раз кукла была совсем маленькой, величиной с обычную свечку.

Осмотрев куклу, она снова поставила ее на полку. Ее руки уже покрылись морщинами, кожа стала сухой и тонкой, будто бумажной, на коже проступили пятна.

Волосы, седые волосы цвета старого серебра, отрасли до пояса. Сейчас ей было лет восемьдесят, по земным меркам. Значит, в этот раз она снова задержалась.

Она сделала последний шаг и вышла в тамбур. Вагон позади нее разрушался.

Бешено ускорившееся время рвало на части непрочные стенки; вот исчезла крыша; вот остался лишь железный ржавый пол с остовами скамеек; кукла уже улетела в темноту, унося с собою чужую настоящую жизнь. Придорожные фонари уходили в пространство, очерчивая летящий вдаль световой хвост дороги. Вот треснул пол и от вагона осталась лишь передняя пара колес. Стоять в тамбуре стало опасно.

Мира открыла дверь и сквозь гремящую пустоту вышла в следующий вагон. Здесь она снова была ребенком, здесь ей снова было девять лет. Но тело еще помнило, что только что было старым, а память сохранила странные мысли, которые приходят в головы старухам.

Шеф подошел к шкафчику и достал шприц. Вынул красный тюбик из кармана халата и начал готовить иньекцию.

– Я вас предупреждал, что это не должно происходить здесь. Давайте, прижмите артерию.

Он сделал укол вазиразина, отодвинул стул от стола и сел. Отец остался стоять.

– Почему это происходит? – сказал отец, – Я никогда не мог понять, почему это происходит.

– Ну, вы знаете официальную версию. Это происходит потому, что истинные клоны не имеют души. Они ведь не рождались на свет, строго говоря. Поэтому некое таинство вселения души, совершенно неизвестное нам, не произошло или произошло не полностью. Или неправильно. И клонов боятся. Многие верят, что клоны приносят смерть.

– Но это же все ерунда.

– Разумеется. Но за этой ерундой стоит закон. Вы знаете, почему я до сих пор покрываю вас?

– Предполагаю. Вам нужна от меня некоторая услуга.

– «Некоторая» – не то слово. Серьезная услуга. Мне нужен человек, который ни в коем случае меня не предаст.

– Вы боитесь предателей?

Шеф молча отвернулся, отошел к окну и некоторое время стоял неподвижно, руки в карманах халата.

– Нет. Я их уничтожаю. Это я говорю сразу, чтобы потом не было вопросов.

– Если это будет в моих силах… Но этот человек, я забыл его имя, хотя он представился; он все видел и догадался.

– Бородатый?

– Да.

– Гектор Пущин. Новый заведующий первым блоком. Конечно, он догадался. Он же профессионал. Но я знаю его историю: он тоже не любит иметь дело с законом.

И он не из тех, кто сразу бежит доносить. И на крайний случай у вас есть акт генетической экспертизы.

– Что я должен сделать?

Шеф сел, втянул губы и постучал тюбиком по столу. Он раздумывал.

– Мы поговорим об этом через несколько дней.

Бородатый человек шел через сквер. За ним шел хвост. Метрах в пятидесяти позади него двигались двое: мужчина в измятом пиджаке и женщина средних лет.

Женщина все время смотрела в землю. Мужчина делал широкие шаги и взмахивал руками.

– Мне все время кажется, что за мной кто-то идет, – проговорила женщина с интонацией заводной куклы. – Кто-то за нами идет.

– Если кажется, читай молитвы.

Женщина остановилась и медленно повернулась назад.

– Никого нет, – сказала она. – Но я слышала шаги больших лап.

Она снова пошла.

– Кого ты слышала?

– Шаги больших лап.

– Это шуршали листья. Не выводи меня, я и так на пределе.

– Ты всегда так говоришь.

– Ты всегда так делаешь.

Женщина круто развернулась и ушла в боковую аллею. Там она остановилась у небольшой арены и стала слушать концерт Е-музыки: музыки, которую роботы-виртуозы исполняли настолько быстро и сложно, что человеческим ухом она воспринималась как неровный гул. Слушателями Е-музыки были только компьютерные системы – они сочиняли, исполняли и наслаждались, и все это без участия человека.

Мужчина ускорил шаг. Теперь бородатый человек был совсем недалеко.

Впереди никого, кроме двух автоматов по прогуливанию собак. «Помни о микротанцорах!» – написано на ближайшем из них.

Мужчина отвернул полу пиджака и достал оружие. Остановился.

Стал на одно колено и прицелился. Он заметно нервничал. Он кусал губу.

Внезапно ближайшая собака завизжала. Охотник не успел выстрелить: большие лапы толкнули его в спину.

Бородатый человек обернулся и увидел тело, подброшенное в воздух.