Дюдю пока можно подержать, допустим, в изоляторе. Сейчас лето, все в отпусках, интересоваться никто не будет. Да и потом тоже не будет.

Он поднял трубку и набрал внутренний номер генетической экспертизы.

– Как там мой воспитанник? Ага. Я так и думал. Давайте его для начала в изолятор, пусть посидит. Точно, все по полной программе.

Глаза птицы – такие острые, такие точные и, в то же время, такие незаметные. Удивительно, что никто не додумался до этого раньше. С помощью птиц можно будет следить за любым человеком в городе и не только в городе. Это открывает определенные перспективы. Во-первых…

Он повернул перстень и птица порхнула на подоконник. Желтая канарейка, с виду совсем нормальная. Наверняка модифицирован только мозг. Реник посадил канарейку на свою ладонь и поднес к лицу. Милая птичка. Глазки как черные бусинки, такие острые глазки…

Он одновременно видел и птицу и свое громадное лицо, светящееся на экране. Каждая морщинка, каждый пупырышек на коже увеличились тысячекратно и от этого казались уродливыми, как кожура королевского мандаринисса.

– Почему они исчезли? – спросила Мира, – Это была комета?

– Динозавры? Нет. Сказка про комету это для маленьких детей. Просто они стали не нужны. Помнишь тот гибридный фробус, который ты вырастила на окне?

Его самый сильный лист был величиной с тарелку. Но как только ты повернула растение и свет стал падать на другие листья, сильный лист сразу сморщился, пожелтел и опал. То же самое произошло с динозаврами. Все ненужное отмирает – так устроена природа.

Сейчас за окном моба уже шел настоящий дождь красных стрелок и некоторые полоски начинали выстреливать снизу вверх. Но вот уже минуту как стрелок не становилось больше. Может быть, приступа сегодня не будет. Надо лишь оставаться спокойной и не думать об этом. В этом вся трудность, почти невозможность: приступа не будет, если ты будешь спокойной и холодной как ледышка, но стоит чуть-чуть заволноваться и ты пропала: давление двести двадцать и все остальное тоже зашкаливает, красная тьма перед глазами и еще кое-что пострашнее, о чем можешь знать только ты сама.

Ее пальцы играли с золотым паучком-чесалкой.

– Но почему они стали ненужны?

– Потому что они были слишком сильными. Вырасти больше и сильнее они уже не могли. С этим ничего нельзя поделать, разве что изобрести фиберглассовые или титановые кости, которые бы смогли держать еще больший вес и большее ускорение.

Эволюция остановилась.

Паучок-чесалка пробежался по ее руке к плечу и остановился на шее, спрятавшись под волосами.

– И что, они стали сохнуть и умирать, как листок у фробуса?

– Так устроена природа. Если тебя нельзя сожрать – ты бесполезен и должен уступить место другому.

– Тогда почему не вымирают акулы?

– Хищные рыбы охотятся за своими мальками и поедают друг друга. То же самое делал и человек последний миллион лет: он постоянно воевал, и чем больше было войн, тем больше рождалось детей.

– Но теперь войн нет, – сказала Мира, – и никто нас не ест, и природа об этом знает. Почему мы не вымираем?

– Может быть, человек все-таки служит кому-то пищей. Может быть, нас все-таки кто-то ест.

– Кому мы по зубам?

– Какому-нибудь паразиту, который так хорошо замаскировался, что мы не можем его заметить. Нам кажется, что мы видим аварии, теракты, стихийные бедствия или эпидемии, а на самом деле он просто нас кушает и не разрешает себя увидеть. Войны нет, но люди ведь пропадают каждый день. Самолеты падают, заводы взрываются, поезда сходят с рельс. И чем сильнее мы стараемся контролировать все это, тем больше катастроф. С каждым годом людей умирает больше. Теоретически, вполне возможно, что нас кушает накая невидимая тварь.

Или несколько тварей. Целый выводок, целый род. Что, страшно?

– Ты серьезно?

– Нет.

– А я серьезно. Этот твой монстрик, который прячется. А если вдруг я его увижу?

– Тогда он тебя скушает, прежде чем ты успешь кому-то рассказать.

Моб подвез их к зданию лаборатории – довольно большому двухэтажному сооружению с эмблемой из четырех звезд, соединенных вершинами.

– Подождешь меня тут? – спросил отец.

– Нет, я с тобой, а то ты застрянешь на целый час, как в прошлый раз.

Они оставили моб на стоянке и вошли в ворота из черных витых чугунных прутьев. «Помни о микротанцорах!» – было написано люминисцентной краской на передней стене.

Гектор пришел за десять минут до назначенного часа. Двухэтажное здание лаборатории с большой эмблемой в виде четырех звезд, соединенных вершинами, было, по всей видимости, перестроенным детским садиком – из тех одинаковых, прямоугольных и безжизненных, которые расползлись по городу в конце прошлого века. Впрочем, годы и толстые виноградные стебли, ветвящиеся по стенам, придали строению мягкую солидность, свойственную лишь старым домам. Дом тонул в зелени.

Березы, клены, каштаны, более современные бауэрсы с их роскошными сетчатыми листьями. Блестящие, почти зеркальные листья гибридной арахноиды слепили глаза, как солнечная дорожка в жаркой дали курортного дня. За решетчатой оградой из настоящего металла здесь и там виднелись кирпичные фундаменты беседок, руины детских домиков, почти сглаженные временем, едва угадывающиеся под буйством трав и кустов. И здесь же, во двое лаборатории, нелепый старик в теплой шапке кормил кур, – неуместный, как трактор на танковом параде.

Сегодня у него сильно болела голова – так, будто какой-то сумасшедший садист затягивал ее в тисках.

Он вошел и увидел коридоры, обшитые голубым пластиком, прозрачную панель передней стены, за которой уходила вдаль аллея широколистых лип, а над нею сияла гора ослепительно-белого облака, окаймленная еще более яркой, запредельно-белой кромкой. Ничего особенного внутри, кроме почти неощутимого запаха керосина; из этого здания еще десятилетия назад ушла душа; наверняка здесь была бухгалтерская контора, какая-нибудь инспекция, потом фирма по перепродаже трижды перепроданного, какой-нибудь клуб, который прогорел, и наконец, некто очень богатый купил оборудование и стены, чтобы создать собственный маленький биозавод. Теперь заводик набирает штат.

А здесь точно был клуб, – подумал Гектор, – Еще не выветрилась атмосфера уютной объединяющей глупости.

– Ваш пропуск?

Охранник вытащил из уха слуховой генератор анекдотов и теперь выжидающе смотрел. Генератор продолжал пищать комариным голосом, выдавая кольцо за кольцом бесконечную цепь пошлых шуток.

– Давно переехали? – спросил Гектор.

– Две недели.

– Кто здесь был раньше?

– Общество вегетарианцев. Если вы к ним, то вы опоздали.

– Я к вам. Вроде бы наниматься на работу. Шеф у себя?

– Четвертый кабинет. На второй этаж, направо.

Шефу было пятьдесят пять или около того; с первого взгляда он производил впечатление матерого уголовника и ясные, умные глаза это впечатление лишь дополняли, создавая дополнительное измерение холодной жестокости, столь неосознанной, что могла сойти за простую решительность и силу воли. От него веяло холодком, как от работающего вентилятора. Этот человек не останавливается ни перед чем, – подумал Гектор, и это было началом другой мысли, гораздо менее плоской, может быть, даже предчувствия, но предчувствие вдруг сбилось, перестав скачивать информацию на полубите, и Гектор услышал вопрос:

– Как вы думаете, почему мы отправили письмо именно вам?

– Вам нужен специалист моего профиля, а я лучший, по крайней мере, в этом городе. Все эти люди были вегетарианцами?

Энштейн, Бернард Шоу, Толстой и Махатма Ганди – четыре карандашных портрета, выполненных очень профессиональной рукой, украшали стену кабинета.

– Наверное, – ответил шеф, – они висели здесь, когда я впервые вошел.

– Странно, что они не забрали портреты.

– Вегетерианцы?

– Да.

– Да мы их просто выгнали, – сказал шеф. – Эти вегетарианцы оказались дикими и злыми. Они отказались уходить. Одна старуха даже попыталась облить себя керосином. Там, в стекляшке, на первом этаже. Там еще до сих пор остался запах. В каждой комнате был просто лес комнатных растений. Половину я выбросил, а половину приказал высадить во дворе.